Любовь Жукова
«Нужно всегда понимать, что там — люди. Это не единицы статистики»
Нижегородская область
Опыт общественного контроля
член ОНК Нижегородской области 1, 2, 3 и 5 созывов
Суперспособность
Сострадание
— Как вы попали в Общественную наблюдательную комиссию?
— В ОНК я пришла уже с опытом в правозащите. У меня юридическое образование, начинала в Нижегородском областном Комитете солдатских матерей. Занималась оказанием помощи военнослужащим, часто «бегункам». В 2008 году был принят закон об общественном контроле, я подала документы и вошла в первый состав ОНК Нижегородской области.
У меня нет какой-то личной истории, почему я стала заниматься именно местами принудительного содержания. Ни я, ни мои близкие там, к счастью, не были. Только обострённое чувство справедливости.
И в армии, и в тюрьмах — люди находятся в закрытой системе. Там особенно важно защищать права человека. Постепенно, через несколько лет, и акцент моей основной работы сместился. Я стала работать в правозащитной организации, которая помогает заключённым.
— В ОНК я пришла уже с опытом в правозащите. У меня юридическое образование, начинала в Нижегородском областном Комитете солдатских матерей. Занималась оказанием помощи военнослужащим, часто «бегункам». В 2008 году был принят закон об общественном контроле, я подала документы и вошла в первый состав ОНК Нижегородской области.
У меня нет какой-то личной истории, почему я стала заниматься именно местами принудительного содержания. Ни я, ни мои близкие там, к счастью, не были. Только обострённое чувство справедливости.
И в армии, и в тюрьмах — люди находятся в закрытой системе. Там особенно важно защищать права человека. Постепенно, через несколько лет, и акцент моей основной работы сместился. Я стала работать в правозащитной организации, которая помогает заключённым.
— Какие яркие воспоминания остались от начала работы в ОНК?
— Я не очень хорошо себя помню в первом созыве. Скорее, больше какая-то рутинная работа. У нас были опытные правозащитники в составе: Игорь Каляпин из «Комитета против пыток»*, Наталья Жукова из «Комитета солдатских матерей», Листков Александр Николаевич, который был председателем ОНК первые три созыва и другие. Они нас направляли, мы им помогали.
Вначале мы часто ездили в дисбат. У нас в области дисбат один из двух оставшихся по России, в нём гауптвахта. Поэтому мой «армейский» профиль не сразу изменился.
— Я не очень хорошо себя помню в первом созыве. Скорее, больше какая-то рутинная работа. У нас были опытные правозащитники в составе: Игорь Каляпин из «Комитета против пыток»*, Наталья Жукова из «Комитета солдатских матерей», Листков Александр Николаевич, который был председателем ОНК первые три созыва и другие. Они нас направляли, мы им помогали.
Вначале мы часто ездили в дисбат. У нас в области дисбат один из двух оставшихся по России, в нём гауптвахта. Поэтому мой «армейский» профиль не сразу изменился.
На первых порах приходилось преодолевать жуткое нежелание системы нас пускать в места принудительного содержания, всю эту закрытость перебарывать. Было дикое противодействие. Сотрудники не привыкли к представителям общества, проверяющим закрытые объекты.
Да и мы были неопытные, пытались с наскока всё решить, шли на конфликт. Тогда столько было нарушений, что сложно было договориться, приходилось жёстко добиваться.
Постепенно мы наладили рабочие отношения, началось взаимодействие — без этого никак. Конечно, многое зависит от начальства ГУФСИН, кому-то всё до лампочки, кто-то — готов содействовать, добиваться решения проблем.
Тогда у нас было двадцать два учреждения ФСИН, около восьмидесяти отделов полиции. Постепенно количество сокращается: сейчас девятнадцать учреждений, отделов полиции — около шестидесяти. Сокращается и тюремное население. Правда, недавно добавились психиатрические учреждения, которые ОНК теперь тоже могут посещать.
Начали мы с отделов полиции. Тогда была жуткая переполняемость, особенно в выходные и праздничные дни, когда пьяненьких собирали. Порой камеры были так набиты, что люди там были как сельди в бочке.
Постепенно мы наладили рабочие отношения, началось взаимодействие — без этого никак. Конечно, многое зависит от начальства ГУФСИН, кому-то всё до лампочки, кто-то — готов содействовать, добиваться решения проблем.
Тогда у нас было двадцать два учреждения ФСИН, около восьмидесяти отделов полиции. Постепенно количество сокращается: сейчас девятнадцать учреждений, отделов полиции — около шестидесяти. Сокращается и тюремное население. Правда, недавно добавились психиатрические учреждения, которые ОНК теперь тоже могут посещать.
Начали мы с отделов полиции. Тогда была жуткая переполняемость, особенно в выходные и праздничные дни, когда пьяненьких собирали. Порой камеры были так набиты, что люди там были как сельди в бочке.
Помню очень хорошо один эпизод. Открывают камеру, люди там стоят плотно, прижавшись друг к другу. В углу стоит «параша», её содержимое переливается по всей камере, ужасный запах в нос. Это одно из первых ярких впечатлений — и мы стали с этим разбираться.
Помимо полиции, была переполненность СИЗО-1. Это здание дореволюционной постройки, состояние его сильно запущено, плесень въелась в стены, так, что ремонт не помогает. Помню, после посещения этого здания, я вывешивала одежду на балкон. Спертый запах, сырость, плесень — в одежду впитывались.
Мы много раз говорили начальству ГУФСИН: «Если вы не думаете о заключенных, подумайте хотя бы о сотрудниках. Они там плесенью дышат сутками, потом домой приходят, на себе это приносят детям».
Мы много раз говорили начальству ГУФСИН: «Если вы не думаете о заключенных, подумайте хотя бы о сотрудниках. Они там плесенью дышат сутками, потом домой приходят, на себе это приносят детям».
— Удалось какие-то из этих проблем решить, благодаря работе ОНК?
— Перелимит в СИЗО-1 удалось изжить, переполненность в отделах полиции — тоже. Мы стали регулярно приходить с проверками вечером в субботу, в праздники. Видимо, им не хотелось постоянные нагоняи получать. Кому-то стали штрафы выписывать на месте и отпускать, другие какие-то варианты находили. В общем, решили проблему. Ещё мы добились, чтобы острые «шубы» из штукатурки со стен в отделах полиции убрали.
Что касается санитарного состояния СИЗО-1 — пока это не переломили, за все 14 лет. Последние несколько лет ГУФСИН пытается сделать ремонт, но такая влажность высокая и въевшаяся плесень, что это толком невозможно. Штукатурка отваливается уже через год, плесень снова проступает.
Правда, ещё изменения были. У нас теперь три СИЗО в регионе. После наших обращений было выделено новое здание, году в 2013, под второй следственный изолятор. Сначала это было образцовое СИЗО, почти евростандарт, горячая и холодная вода во всех камерах, санитарные нормы площади соблюдались. Туалет отгорожен в камере перегородкой. Свежий ремонт.
— Перелимит в СИЗО-1 удалось изжить, переполненность в отделах полиции — тоже. Мы стали регулярно приходить с проверками вечером в субботу, в праздники. Видимо, им не хотелось постоянные нагоняи получать. Кому-то стали штрафы выписывать на месте и отпускать, другие какие-то варианты находили. В общем, решили проблему. Ещё мы добились, чтобы острые «шубы» из штукатурки со стен в отделах полиции убрали.
Что касается санитарного состояния СИЗО-1 — пока это не переломили, за все 14 лет. Последние несколько лет ГУФСИН пытается сделать ремонт, но такая влажность высокая и въевшаяся плесень, что это толком невозможно. Штукатурка отваливается уже через год, плесень снова проступает.
Правда, ещё изменения были. У нас теперь три СИЗО в регионе. После наших обращений было выделено новое здание, году в 2013, под второй следственный изолятор. Сначала это было образцовое СИЗО, почти евростандарт, горячая и холодная вода во всех камерах, санитарные нормы площади соблюдались. Туалет отгорожен в камере перегородкой. Свежий ремонт.
Но всё это «великолепие» постепенно, за несколько лет начало приходить в упадок. Сейчас уже во многих камерах только холодная вода, санузел огорожен не везде. В некоторых местах начала проступать плесень, штукатурка отваливается.
Я считаю, нужно гораздо меньше сажать в СИЗО. Для многих достаточно было бы опыта следствия, суда — они бы больше никогда закон не нарушали. Большинство людей никуда не денутся. У нас очень много бездумных посадок, в том числе «политических». Должно быть больше подписок о невыезде, браслетов, особенно за ненасильственные преступления.
*внесена в реестр организаций, выполняющих функции иностранного агента.
*внесена в реестр организаций, выполняющих функции иностранного агента.
— Как менялась ваша работа и вы сами за эти годы?
— Лучше всего работалось во втором и третьем созыве, тогда очень эффективная команда подобралась, и мы опыта набрались. Мы знали, что делать, сложились хорошие рабочие взаимоотношения с начальством ГУФСИН и многих учреждений.
Но в законе об общественном контроле существует правило, что больше трех сроков подряд членом ОНК одного региона быть нельзя. Поначалу, когда заканчивали третий срок в 2016 году, мы расстроились — зачем этот перерыв сделали, столько опыта накоплено, налажено взаимодействие.
И три года я была секретарём, не будучи членом ОНК, — не имела полномочий доступа в учреждения. Когда вернулась в пятом созыве — поняла насколько важен был этот перерыв. У меня за три созыва сильно «замылился» взгляд. За много лет работы черствеешь, даже у нас происходит профдеформация: «Что вы там говорите, лампочка не горит? Да вас не бьют — радуйтесь».
— Лучше всего работалось во втором и третьем созыве, тогда очень эффективная команда подобралась, и мы опыта набрались. Мы знали, что делать, сложились хорошие рабочие взаимоотношения с начальством ГУФСИН и многих учреждений.
Но в законе об общественном контроле существует правило, что больше трех сроков подряд членом ОНК одного региона быть нельзя. Поначалу, когда заканчивали третий срок в 2016 году, мы расстроились — зачем этот перерыв сделали, столько опыта накоплено, налажено взаимодействие.
И три года я была секретарём, не будучи членом ОНК, — не имела полномочий доступа в учреждения. Когда вернулась в пятом созыве — поняла насколько важен был этот перерыв. У меня за три созыва сильно «замылился» взгляд. За много лет работы черствеешь, даже у нас происходит профдеформация: «Что вы там говорите, лампочка не горит? Да вас не бьют — радуйтесь».
Поэтому очень важно, когда в ОНК приходят новые люди, не обязательно профессионалы. У них взгляд свежий. У нас была пожилая женщина, она подмечала: здесь лампочка не горит, здесь грязно — вроде, бытовые вещи. Но это тоже важно, если постоянно тусклый свет — человек может начать зрение терять.
Юрист, правозащитник — смотрит на более глобальные вещи, например, чтоб пыток не было, чтобы тяжело больного человека — отпустили лечиться или хотя бы на воле умереть. Хорошо, когда в ОНК есть разные люди и опытные, и со свежим взглядом, — тогда на разные аспекты обращают внимание.
— Что важно для человека, который думает пойти в ОНК?
— Прежде всего, надо этим «болеть» или хотя бы быть заинтересованным. Не быть равнодушным. Нужно всегда понимать, что там — люди. Это не единицы статистики, не какие-то жулики, которые что-то совершили. Я всегда говорю, что не надо спрашивать какая статья, какое преступление человек совершил — иначе мы формируем сразу какое-то эмоциональное отношение.
Во-первых, даже если статья страшная — с нашим следствием и судами у нас нет уверенности, что человек это действительно совершил. Может быть оговор. Как-то в СИЗО я общалась с дедушкой, который внучку мыл. Он этого и не отрицал. Но позже произошла ссора с родственниками по другому поводу, они его обвинили во всех смертных грехах, и его «посадили».
— Прежде всего, надо этим «болеть» или хотя бы быть заинтересованным. Не быть равнодушным. Нужно всегда понимать, что там — люди. Это не единицы статистики, не какие-то жулики, которые что-то совершили. Я всегда говорю, что не надо спрашивать какая статья, какое преступление человек совершил — иначе мы формируем сразу какое-то эмоциональное отношение.
Во-первых, даже если статья страшная — с нашим следствием и судами у нас нет уверенности, что человек это действительно совершил. Может быть оговор. Как-то в СИЗО я общалась с дедушкой, который внучку мыл. Он этого и не отрицал. Но позже произошла ссора с родственниками по другому поводу, они его обвинили во всех смертных грехах, и его «посадили».
Кроме того, совершенно не имеет значения, какая у человека статья, «страшная» или «не страшная». Ни одним судом и ни одним законом человек не приговаривается к неоказанию медицинской помощи, к пыткам и издевательствам, к смерти от болезни в тюремной палате.
Во-вторых, человеку положено по закону: в местах принудительного содержания он должен быть сыт, одет, ему должна оказываться необходимая медицинская помощь. А не как мы пришли, а человек зимой на снегу стоит в осенних легких ботинках, без теплых носков — чудом ноги не отморозил, а ведь во время проверки осужденные и по сорок минут стоят на морозе.
Или, например, человека со «страшной» статьей суд не освобождает по болезни. Этого осужденного вывозят на гемодиализ три раза в неделю, у него не работают почки, он умереть в любой момент может.
Важно отключать эмоции и думать, прежде всего, что это человек. Тяжёлые, калечащие условия, унижения, страдания — не должны быть дополнительным наказанием, их вообще не должно быть.
На воле, если человек в плохих условиях живёт — это часто его выбор, многие вольны переехать, как-то свою жизнь изменить. А в тюрьме — человек находится принудительно, у него нет возможности переехать, что-то поменять. Поэтому надо требовать, чтобы соблюдалось хотя бы то, что прописано в законе.
Или, например, человека со «страшной» статьей суд не освобождает по болезни. Этого осужденного вывозят на гемодиализ три раза в неделю, у него не работают почки, он умереть в любой момент может.
Важно отключать эмоции и думать, прежде всего, что это человек. Тяжёлые, калечащие условия, унижения, страдания — не должны быть дополнительным наказанием, их вообще не должно быть.
На воле, если человек в плохих условиях живёт — это часто его выбор, многие вольны переехать, как-то свою жизнь изменить. А в тюрьме — человек находится принудительно, у него нет возможности переехать, что-то поменять. Поэтому надо требовать, чтобы соблюдалось хотя бы то, что прописано в законе.
— Остаётся ли ОНК сегодня эффективным инструментом общественного контроля?
— У нас в ОНК сегодня, к сожалению, мало правозащитников, независимых людей. Всего человек семь со мной посещают учреждения. Есть и случайные люди. Видимо, идея была обеспечить большинство просто для заполнения мест.
Меня вообще не выбрали в пятый созыв, я туда вошла случайно. Одну девушку из нашей ОНК исключили, я просто подала документы взамен выбывшего члена ОНК, и меня взяли. Раньше самые активные члены ОНК совершали до ста посещений за год. Сейчас, конечно, меньше, я сама 40−50 совершаю.
Раньше были гранты на деятельность ОНК — хотя бы проезд, бензин оплатить, амортизацию машины — дороги у нас в области не самые хорошие. Сейчас, к сожалению, с этим стало сложнее.
Много было просветительских, обучающих мероприятий, даже для сотрудников ФСИН, МВД. ОНК вместе с организацией «Человек и закон»* работала и с другими.
— У нас в ОНК сегодня, к сожалению, мало правозащитников, независимых людей. Всего человек семь со мной посещают учреждения. Есть и случайные люди. Видимо, идея была обеспечить большинство просто для заполнения мест.
Меня вообще не выбрали в пятый созыв, я туда вошла случайно. Одну девушку из нашей ОНК исключили, я просто подала документы взамен выбывшего члена ОНК, и меня взяли. Раньше самые активные члены ОНК совершали до ста посещений за год. Сейчас, конечно, меньше, я сама 40−50 совершаю.
Раньше были гранты на деятельность ОНК — хотя бы проезд, бензин оплатить, амортизацию машины — дороги у нас в области не самые хорошие. Сейчас, к сожалению, с этим стало сложнее.
Много было просветительских, обучающих мероприятий, даже для сотрудников ФСИН, МВД. ОНК вместе с организацией «Человек и закон»* работала и с другими.
А сейчас, вот этот вот ярлык «иностранный агент» у организации — и ведомства уже не хотят взаимодействовать, «даже близко к нам не подходите». А ведь нам государство до того говорило: «это просто маркировка, ничего страшного, будете работать как раньше». А на деле — вышло так.
За последнее время много внесли изменений в закон об общественном контроле, и далеко не все из них хорошие. Например, прописали закрытый перечень мест принудительного содержания.
Раньше мы могли доказать, что имеем право посещать любое место, где человека удерживают. Если человек находится в каком-то помещении, откуда он не может сам взять и уйти — это помещение уже является местом принудительного содержания по своей сути.
После того, как перечень МПС стал закрытым, например, актовый зал в отделе полиции — не является местом принудительного содержания. Людей после протестных акций туда собирают, а нас — не пускают. Мы приходим проверить камеры, а там один пьяненький отдыхает, говорит: «Чего вы пришли?».
Раньше мы могли доказать, что имеем право посещать любое место, где человека удерживают. Если человек находится в каком-то помещении, откуда он не может сам взять и уйти — это помещение уже является местом принудительного содержания по своей сути.
После того, как перечень МПС стал закрытым, например, актовый зал в отделе полиции — не является местом принудительного содержания. Людей после протестных акций туда собирают, а нас — не пускают. Мы приходим проверить камеры, а там один пьяненький отдыхает, говорит: «Чего вы пришли?».
И всё равно полномочия ОНК остаются достаточно широкими, теперь ещё добавились психиатрические учреждения. Поэтому стоит идти в ОНК, это важно. Конечно, очень много зависит от региона, везде своя практика, от конкретных людей в руководстве ведомств, от личных взаимоотношений. Где-то конфронтация, личная неприязнь, запреты, где-то — вполне рабочие отношения с членами ОНК.
Например, есть ещё проблема труда в колонии. Такую норму выработки устанавливают, что человеку её просто не выполнить. Человек работает, как проклятый, шьёт, а получает пятьсот рублей в месяц. Кому-то до этого дела нет, а другой начальник привлекает бизнес. И знаю, люди уже реальные деньги начинают получать — пятнадцать тысяч, в некоторых колониях на промзоне и по тридцать получают, до вычетов, у людей появляется стимул работать. И бизнесу выгодно.
Что лично меня мотивирует? Если не я — то кто? Наверное, у меня обострённое чувство справедливости. Тем более, что нас всё меньше и меньше становится в ОНК, кто реально хочет работать. Я много раз видела и понимаю, что нельзя в тюрьме человека одного оставлять. Он не справится в закрытой системе один, без какого-то внешнего вмешательства…
*внесена в реестр организаций, выполняющих функции иностранного агента.
Что лично меня мотивирует? Если не я — то кто? Наверное, у меня обострённое чувство справедливости. Тем более, что нас всё меньше и меньше становится в ОНК, кто реально хочет работать. Я много раз видела и понимаю, что нельзя в тюрьме человека одного оставлять. Он не справится в закрытой системе один, без какого-то внешнего вмешательства…
*внесена в реестр организаций, выполняющих функции иностранного агента.
— Есть ли какая-то одна проблема, которая у вас особенно откликается?
— Для меня это тюремная медицина и право на здоровье. Одно время я пыталась ресоциализацией заниматься, но у нас это не очень пошло. Меня всё больше — на медицину тянет.
В предыдущих созывах мы много над этой темой работали, были проекты. Но, к сожалению, стало ещё хуже. Мы боролись за то, чтобы тюремную медицину убрали, всё передали в Минздрав. Думали, что тогда врачи будут независимы от начальства.
— Для меня это тюремная медицина и право на здоровье. Одно время я пыталась ресоциализацией заниматься, но у нас это не очень пошло. Меня всё больше — на медицину тянет.
В предыдущих созывах мы много над этой темой работали, были проекты. Но, к сожалению, стало ещё хуже. Мы боролись за то, чтобы тюремную медицину убрали, всё передали в Минздрав. Думали, что тогда врачи будут независимы от начальства.
Но, когда с докторов «сняли» погоны, с ними убрали и все льготы, надбавки. Стала зарплата совсем небольшая, и всё развалилось — людей попросту нет. Никто не идёт работать в колонии и СИЗО при существующих условиях. Большинство колоний находится в тьму-таракани, да ещё такой контингент непростой. Вышло так, что мы хотели как лучше, а стало только хуже.
Что можно сделать для улучшения состояния тюремной медицины? На мой взгляд, нужно привлекать молодых специалистов какими-то привилегиями и льготами. Например, колония обычно находится в деревне или поселке. Выделяйте врачам землю, давайте дом или квартиру в этом населенном пункте. Безусловно, необходимо увеличение зарплат. Впрочем, проблемы со врачами существуют даже в СИЗО в центре города.
Такой пример: человек бросается на стену от зубной боли. И это обеспеченный человек, он готов был вызвать специалиста и оплатить лечение не только себе, но и всем, кому это нужно. Но не идут навстречу.
И это очень большая проблема во всех колониях и СИЗО — именно стоматология. Во-первых, мало кто из врачей хочет ехать в тюрьму, лечить заключенных. Потом, проход на территорию колонии довольно сложная процедура, досмотры и т. д. Недостаток оборудования опять же. Поэтому, максимум, что делают — это вырывают зубы.
Больше всего проблем — с конвоем. Нет людей, ломаются машины, не хватает горюче-смазочных материалов — это основные причины, которые называются, почему людей не вывозят в больницы.
Дело в том, что во многих колониях нет врачей, только фельдшеры. Практически, никакого лечения не ведётся. У нас и в областной тюремной больнице врачей почти не осталось. Никто не хочет за такие деньги работать — проще в частную клинику пойти работать.
Такой пример: человек бросается на стену от зубной боли. И это обеспеченный человек, он готов был вызвать специалиста и оплатить лечение не только себе, но и всем, кому это нужно. Но не идут навстречу.
И это очень большая проблема во всех колониях и СИЗО — именно стоматология. Во-первых, мало кто из врачей хочет ехать в тюрьму, лечить заключенных. Потом, проход на территорию колонии довольно сложная процедура, досмотры и т. д. Недостаток оборудования опять же. Поэтому, максимум, что делают — это вырывают зубы.
Больше всего проблем — с конвоем. Нет людей, ломаются машины, не хватает горюче-смазочных материалов — это основные причины, которые называются, почему людей не вывозят в больницы.
Дело в том, что во многих колониях нет врачей, только фельдшеры. Практически, никакого лечения не ведётся. У нас и в областной тюремной больнице врачей почти не осталось. Никто не хочет за такие деньги работать — проще в частную клинику пойти работать.
Поэтому для диагностики или лечения заключенных везут в городской диагностический центр или другую больницу государственной системы здравоохранения. Набьют сколько могут людей в автозак, и везут за сто двадцать, за двести километров. Не все тяжелобольные это переносят.
Мы уже обратились в медицинский колледж, в попытке готовить новые кадры для тюремной медицины. Но, как минимум, без хорошей зарплаты, вряд ли чего-то удастся добиться.
Ещё мы думали над проектом о телемедицине, так как заходить в закрытые учреждения гражданским врачам сложно. Но тут прогремели публикации роликов о пытках. Теперь ФСИН вместо того, чтобы решать проблему пыток, убирает компьютеры из колоний, чтобы не было утечек. Пострадало обучение, прежде всего, ведь были люди в колониях, кто учился дистанционно на компьютерах.
Ещё мы думали над проектом о телемедицине, так как заходить в закрытые учреждения гражданским врачам сложно. Но тут прогремели публикации роликов о пытках. Теперь ФСИН вместо того, чтобы решать проблему пыток, убирает компьютеры из колоний, чтобы не было утечек. Пострадало обучение, прежде всего, ведь были люди в колониях, кто учился дистанционно на компьютерах.
— Я знаю, вы много работаете по тяжелобольным людям. Что дает вам силы этим заниматься?
— Во-первых, закон позволяет тяжело больного осужденного освободить, чтобы он имел возможность вылечиться. На свободе у человека гораздо больше шансов обратиться в нужное ему специализированное медицинское учреждение, получить квалифицированную медпомощь. Ну, а в некоторых случаях, если их освободят, они хотя бы умрут дома в кругу родных — а не в тюрьме.
Я, наверное, просто понимаю, что кроме меня этим никто заниматься не будет. Я из «зоны» последнее время часто «никакая» прихожу, после общения с больными заключенными. Стою под душем, пытаюсь эту боль смыть. А потом снова иду…
А как не пойти? Вот недавно был человек с запущенным циррозом, если бы его своевременно лечили, возможно, и не дошло бы до этой стадии.
— Во-первых, закон позволяет тяжело больного осужденного освободить, чтобы он имел возможность вылечиться. На свободе у человека гораздо больше шансов обратиться в нужное ему специализированное медицинское учреждение, получить квалифицированную медпомощь. Ну, а в некоторых случаях, если их освободят, они хотя бы умрут дома в кругу родных — а не в тюрьме.
Я, наверное, просто понимаю, что кроме меня этим никто заниматься не будет. Я из «зоны» последнее время часто «никакая» прихожу, после общения с больными заключенными. Стою под душем, пытаюсь эту боль смыть. А потом снова иду…
А как не пойти? Вот недавно был человек с запущенным циррозом, если бы его своевременно лечили, возможно, и не дошло бы до этой стадии.
Я пришла в тюремную палату, он привязан на кровати мягкими вязками, потому что мечется от боли. Он кричать не мог, у него какие-то нарушения речевых функций мозга были. Если бы ему вовремя провели медицинскую комиссию, а суд освободил в связи с тяжёлой болезнью, возможно, его жизнь не заканчивалась бы в муках и в одиночестве в тюремной палате.
Началось всё это у меня давно, году в 2012-13 ещё с ЛИУ-3 — это колония в нашей области, в которой находится туберкулезная больница для осужденных-мужчин. Там было много «турбовичей» — у кого сразу туберкулёз и ВИЧ. Много людей умирало. Тогда суды ещё выезжали в колонии, если человек тяжело болен, видеоконференцсвязи не было.
Приехала судья. Внесли этого несчастного осужденного. Он сидеть не мог, сползал со стула постоянно. Даже представитель медсанчасти говорила: «Ваша честь, он умирает. И мы ничем здесь ему не можем помочь, уже внутренние органы отказывают. Выпустите его». Прокурор был против, он всегда почти против. И судья постановила: «Отказать». Он умер тем же вечером, практически у судьи на глазах человек умирал. Пока они его туда сюда волокли под локти — это, видимо, усугубило состояние.
Недавно был человек с серьёзными проблемами с сердцем, которого катали туда-сюда за сто двадцать километров. То в больницу тюремную, в реанимацию, потом чуть подлечат, обратно в колонию, потом снова в больницу, потом на суд. Суд отказал в освобождении, и он умер через пять дней после отказа.
Приехала судья. Внесли этого несчастного осужденного. Он сидеть не мог, сползал со стула постоянно. Даже представитель медсанчасти говорила: «Ваша честь, он умирает. И мы ничем здесь ему не можем помочь, уже внутренние органы отказывают. Выпустите его». Прокурор был против, он всегда почти против. И судья постановила: «Отказать». Он умер тем же вечером, практически у судьи на глазах человек умирал. Пока они его туда сюда волокли под локти — это, видимо, усугубило состояние.
Недавно был человек с серьёзными проблемами с сердцем, которого катали туда-сюда за сто двадцать километров. То в больницу тюремную, в реанимацию, потом чуть подлечат, обратно в колонию, потом снова в больницу, потом на суд. Суд отказал в освобождении, и он умер через пять дней после отказа.
Это тяжело, но важно. Поэтому я последнее время занялась этими тяжелобольными. Часто сами медицинские работники за освобождение. Помощник начальника ГУФСИН по правам человека, после присутствия на нескольких судах вместе с нами, с ужасом говорит: «Что делать? Они все умирают».
Вообще, по России — в последние годы больше положительных решений по тяжёлым больным, дело сдвинулось с мёртвой точки. Но ситуация сильно зависит от регионов. В некоторых — отпускают, а в нашем — суды, к сожалению, часто выносят отказные решения по поводу освобождения из-за тяжёлого заболевания. И люди умирают не дома…
Интервью: Алексей Сергеев
Интервью: Алексей Сергеев
Заинтересовались общественным контролем в местах принудительного содержания и деятельностью ОНК?
Узнать больше →
Узнать больше →
«ОНК в лицах»
Читать другие истории проекта:
Идея проекта: Ирина Протасова
Над проектом работали: Наталья Ускова (интервью, тексты) и Алексей Сергеев (интервью, тексты, вёрстка, дизайн)Связаться с нами:
E-mail: onk.faces@hotmail.com
