Леонид Агафонов
«После активной работы, в следующий состав ОНК я и трое моих коллег не попали — все документы вдруг „потерялись“»
Санкт-Петербург
Опыт общественного контроля
Член ОНК Санкт-Петербурга 2 созыва (более 300 посещений),
создатель и руководитель правозащитного проекта «Женщина. Тюрьма. Общество»
создатель и руководитель правозащитного проекта «Женщина. Тюрьма. Общество»
Суперспособность
Умение устанавливать доверие
— Как вы пришли в Общественную наблюдательную комиссию?
— Я туда попал совершенно случайно. Один из членов ОНК первого созыва позвонил руководителю нашей Христианско-демократической партии и пригласил войти в состав. Дело в том, что он столкнулся с проблемой, когда другие члены ОНК не очень-то хотели с ним посещать учреждения. А для визита, по закону, нужны минимум двое членов ОНК. И он стал искать людей в новый состав, с кем можно было бы вместе ходить.
Я тогда толком не знал про ОНК и закон об общественном контроле, темой не интересовался. В тюрьму не хотел ни под каким соусом — был собственный тяжёлый опыт. Но я разделял христианские ценности и воспринял это как форму служения. Потом этот человек провёл у нас собрание, устроил анкетирование. Я понял, что подход у него серьёзный, и решился.
Подумал: почему не попробовать? Хотя до конца не понимал, чем ОНК занимается. Из этой группы прошли в ОНК три человека. Тогда была упрощённая система, минимум документов. Человек я был неизвестный, никому не интересен, поэтому препятствий не чинили.
— Я туда попал совершенно случайно. Один из членов ОНК первого созыва позвонил руководителю нашей Христианско-демократической партии и пригласил войти в состав. Дело в том, что он столкнулся с проблемой, когда другие члены ОНК не очень-то хотели с ним посещать учреждения. А для визита, по закону, нужны минимум двое членов ОНК. И он стал искать людей в новый состав, с кем можно было бы вместе ходить.
Я тогда толком не знал про ОНК и закон об общественном контроле, темой не интересовался. В тюрьму не хотел ни под каким соусом — был собственный тяжёлый опыт. Но я разделял христианские ценности и воспринял это как форму служения. Потом этот человек провёл у нас собрание, устроил анкетирование. Я понял, что подход у него серьёзный, и решился.
Подумал: почему не попробовать? Хотя до конца не понимал, чем ОНК занимается. Из этой группы прошли в ОНК три человека. Тогда была упрощённая система, минимум документов. Человек я был неизвестный, никому не интересен, поэтому препятствий не чинили.
Нашли какую-то общественную организацию, которая меня выдвинула. Потом, правда, мне это вышло боком. Организация была ветеранов ВС и МВД, кто-то пустил слух, что я засланный казачок, «мусорской» ставленник. Даже написали, что я незаконно вошёл в состав ОНК, что было неправдой. Люди не вникали в подробности, было неприятно.
Изначально планировал ходить два-три раза в месяц, не чаще. Понимал, что дело нужное. Человек я неконфликтный, в итоге, оказался в ОНК самым безотказным. Человека, который меня туда привёл, не слишком остальные любили — мне приходилось с ним ходить. Сложно отказать, когда давят на совесть: «Люди нуждаются в помощи, а ты — идти не хочешь». В итоге, за три года я совершил около трехсот посещений — цифра внушительная.
До ОНК у меня был опыт социальной, благотворительной деятельности, но тюремной сферой я никогда не занимался. Правда, когда сам «сидел», людям вокруг помогал — около двухсот жалоб написал. Так что, можно сказать, и правозащитный опыт был. Три человека благодаря мне освободились, десятку — скинули срока. Я служил в тюремной церкви, и на тумбочке, как за столом, — писал жалобы. Я воспринимал это как продолжение служения, помощь ближнему.
Получилось, что тот мой опыт стал полезным в ОНК. Во-первых, я хорошо коммуницировал с заключёнными, устанавливал контакт и доверие. Я понимал, что такое быть заключённым. Во-вторых, знал изнутри как система устроена со всех сторон. И кастовую систему, как с кем надо себя вести, и — что такое администрация, которая в любой момент может подставить. Что в тюрьме — вообще опасно многим доверять.
До ОНК у меня был опыт социальной, благотворительной деятельности, но тюремной сферой я никогда не занимался. Правда, когда сам «сидел», людям вокруг помогал — около двухсот жалоб написал. Так что, можно сказать, и правозащитный опыт был. Три человека благодаря мне освободились, десятку — скинули срока. Я служил в тюремной церкви, и на тумбочке, как за столом, — писал жалобы. Я воспринимал это как продолжение служения, помощь ближнему.
Получилось, что тот мой опыт стал полезным в ОНК. Во-первых, я хорошо коммуницировал с заключёнными, устанавливал контакт и доверие. Я понимал, что такое быть заключённым. Во-вторых, знал изнутри как система устроена со всех сторон. И кастовую систему, как с кем надо себя вести, и — что такое администрация, которая в любой момент может подставить. Что в тюрьме — вообще опасно многим доверять.
— Как менялась ваша деятельность в ОНК, происходила ли эволюция?
— Поначалу я брался за всё, потом понял: на всех меня не хватит, возможности ограничены. Потом хватался за то, что казалось важным, приоритетным. Но и здесь понял, что на все направления меня не хватает — слишком много в системе «болевых точек» и нарушений. Тогда пришло понимание, что нужно брать какие-то более узкие сферы, где можно добиваться системных изменений, и направлять туда большую часть сил и внимания.
Например, когда я познакомился с тем, что такое женские тюрьмы (до того — я о них ничего не знал), меня это сильно впечатлило. Однажды увидел как беременная женщина с большим животом, на 7 месяце, лежит на холодном бетонном полу, ей не подняться на свой второй ярус. Я не смог пройти мимо, понял, что этим надо заниматься.
Изучил нормативную базу, оказалось, что беременным положены одноярусные кровати. Значит, это проблема не закона, а администрации, которая его не соблюдает. Я начал этот вопрос решать. Однако ни администрация, ни прокуратура — не захотела этим заниматься.
— Поначалу я брался за всё, потом понял: на всех меня не хватит, возможности ограничены. Потом хватался за то, что казалось важным, приоритетным. Но и здесь понял, что на все направления меня не хватает — слишком много в системе «болевых точек» и нарушений. Тогда пришло понимание, что нужно брать какие-то более узкие сферы, где можно добиваться системных изменений, и направлять туда большую часть сил и внимания.
Например, когда я познакомился с тем, что такое женские тюрьмы (до того — я о них ничего не знал), меня это сильно впечатлило. Однажды увидел как беременная женщина с большим животом, на 7 месяце, лежит на холодном бетонном полу, ей не подняться на свой второй ярус. Я не смог пройти мимо, понял, что этим надо заниматься.
Изучил нормативную базу, оказалось, что беременным положены одноярусные кровати. Значит, это проблема не закона, а администрации, которая его не соблюдает. Я начал этот вопрос решать. Однако ни администрация, ни прокуратура — не захотела этим заниматься.
Тогда я впервые вывел тему в публичную плоскость. Не скажу, что мне хотелось скандалить, выносить на публику, готовить публикации, но другого выхода — мне не оставили. Если сначала мне ещё отвечали отписками, что у них всё хорошо, то потом на мои обращения — даже отвечать перестали. Отмахнулись, дескать, я мешаю им работать.
Вскоре я понял, что сухие документы и нормативы — мало кому интересны. Тогда мы начали об этом рассказывать через истории конкретных женщин, делиться с обществом. Сейчас это принято называть модным словом «сторителлинг», но мы нащупали это интуитивно. Позже из этого родился правозащитный проект «Женщина. Тюрьма. Общество».
Вторая причина, почему я занялся проблемами женщин и детей в тюремной системе — ими никто не занимался. В нашей ОНК многие считали, что у них всё хорошо, положение даже легче, чем у других заключённых. Но это — на бумаге.
Для того, чтобы это понять, а тем более помочь, что-то изменить — туда нужно было ходить регулярно. Сказалось и то, что Петербург — населённый регион, порой доходило до двух десятков женщин с детьми, это приличная выборка. В некоторых регионах — один-два случая, поэтому мало кто системно за это берётся.
Цифры меняются год от года, сейчас в тюремной системе находится около 400 детей в возрасте до трёх лет, а в те годы было ещё больше. У нас в стране, к сожалению, негативный исторический опыт. Был период при Сталине, когда было огромное тюремное женское население, в том числе жёны «врагов народа» и «изменников родины». Дети рождались тысячами, был чудовищный процент смертности: порой до четверти всех детей умирали от голода, холода, болезней. Мы делали документальный проект об одном из таких лагерей в Казахстане.
Вторая причина, почему я занялся проблемами женщин и детей в тюремной системе — ими никто не занимался. В нашей ОНК многие считали, что у них всё хорошо, положение даже легче, чем у других заключённых. Но это — на бумаге.
Для того, чтобы это понять, а тем более помочь, что-то изменить — туда нужно было ходить регулярно. Сказалось и то, что Петербург — населённый регион, порой доходило до двух десятков женщин с детьми, это приличная выборка. В некоторых регионах — один-два случая, поэтому мало кто системно за это берётся.
Цифры меняются год от года, сейчас в тюремной системе находится около 400 детей в возрасте до трёх лет, а в те годы было ещё больше. У нас в стране, к сожалению, негативный исторический опыт. Был период при Сталине, когда было огромное тюремное женское население, в том числе жёны «врагов народа» и «изменников родины». Дети рождались тысячами, был чудовищный процент смертности: порой до четверти всех детей умирали от голода, холода, болезней. Мы делали документальный проект об одном из таких лагерей в Казахстане.
— Помимо беременных и женщин с детьми, вы много занимались тяжелобольными женщинами. Почему вы решили взяться за эту сложную тему?
— Человеку осталось жить несколько месяцев, а его не выпускают на свободу, чтобы умереть дома. Лечения нет, он мучается. Мне кажется, очень важно не только в каких условиях человек приходит в этот мир, но и как проводит свои последние дни.
Я сам был в крайне тяжёлом положении в тюрьме. Думал, не выживу, там сдохну. У меня уже была первая группа инвалидности. Лежишь и понимаешь, что никому здесь не нужен: питания нет, лекарств нет, и шансов у тебя — почти нет. Что меня освободили и я выжил — это чудо.
Потом я ещё полтора года в гражданской больнице лежал. Иммунитета не было, температура месяцами держалась тридцать девять. Когда плазму стали вкачивать, и температура опустилась до тридцати семи — я даже удивился, так отвык от нормального состояния.
— Человеку осталось жить несколько месяцев, а его не выпускают на свободу, чтобы умереть дома. Лечения нет, он мучается. Мне кажется, очень важно не только в каких условиях человек приходит в этот мир, но и как проводит свои последние дни.
Я сам был в крайне тяжёлом положении в тюрьме. Думал, не выживу, там сдохну. У меня уже была первая группа инвалидности. Лежишь и понимаешь, что никому здесь не нужен: питания нет, лекарств нет, и шансов у тебя — почти нет. Что меня освободили и я выжил — это чудо.
Потом я ещё полтора года в гражданской больнице лежал. Иммунитета не было, температура месяцами держалась тридцать девять. Когда плазму стали вкачивать, и температура опустилась до тридцати семи — я даже удивился, так отвык от нормального состояния.
В больнице плазмы не было, когда я освободился. Мой духовник повесил в своей церкви объявление, что брату Леониду нужна помощь, приходите сдать кровь. Он сам сдал и люди для незнакомого человека — сдавали. Благодаря этому — произошёл перелом, я пошёл на поправку.
Я много занимался тяжелобольными: не только женщинами, но и мужчинами. Просто практика показала, что достучаться до людей проще через истории больных женщин, чем мужчин. Поэтому в медийной плоскости мы больше говорили о женщинах. Умирающая мать двоих детей больше задевает душевные струны, вызывает сочувствие. Когда мы пытались писать про мужчин, общество было равнодушней: «Так этому уголовнику-рецидивисту и надо, пусть в тюрьме загибается».
В обществе большое сопротивление по поводу тюремной темы, сложно донести, достучаться. Многие люди у нас ожесточены. Хотя во многих в семьях люди сидели, в СССР прошли через тюрьмы — десятки миллионов человек.
Когда стало понятно, что нужно выбрать несколько направлений и ими плотно заниматься, я не мог пройти мимо тяжелобольных. Я посмотрел статистику, увидел, что у нас очень большая смертность в тюрьмах. Две трети от всего европейского тюремного населения умирали в России.
Это большая работа была: надо и юристов найти, чтобы обжаловать в судах отказы в освобождении, вплоть до ЕСПЧ, и медийно это сопровождать.
В обществе большое сопротивление по поводу тюремной темы, сложно донести, достучаться. Многие люди у нас ожесточены. Хотя во многих в семьях люди сидели, в СССР прошли через тюрьмы — десятки миллионов человек.
Когда стало понятно, что нужно выбрать несколько направлений и ими плотно заниматься, я не мог пройти мимо тяжелобольных. Я посмотрел статистику, увидел, что у нас очень большая смертность в тюрьмах. Две трети от всего европейского тюремного населения умирали в России.
Это большая работа была: надо и юристов найти, чтобы обжаловать в судах отказы в освобождении, вплоть до ЕСПЧ, и медийно это сопровождать.
К сожалению, из героинь нашего проекта о тяжелых онкобольных женщинах — до победного решения дожили не все. Только некоторые смогли умереть дома, в родных стенах, попрощаться с близкими.
Об одной моей подопечной я снял фильм «Последняя Надежда», который получил специальный диплом жюри на кинофестивале «Сталкер». Привлечение общественного внимания и выигранные дела, сотрудничество с другими правозащитными организациями — смогли улучшить практику по освобождениям. В целом, по России процент положительных решений — увеличился, хотя многое зависит от региона. До сих пор остаётся много работы.
— Что ещё удалось изменить в результате вашей деятельности?
— По материнству, беременным, после нашей большой работы — стали, в основном, нормативы соблюдать. У нас ведь с каждой трибуны говорят о важности демографической политики. Ещё для женщин сделали душ не раз в неделю, а два. А ведь в камерах в СИЗО жара может быть до 35 градусов, порой дышать нечем.
Другое дело, как сами нормативы трактуются. В нормативных актах обычно прописывается минимальное количество, например, не менее двух часов прогулок, не менее одного раза в неделю помывка. А тюремное начальство — относится как к максимуму.
— По материнству, беременным, после нашей большой работы — стали, в основном, нормативы соблюдать. У нас ведь с каждой трибуны говорят о важности демографической политики. Ещё для женщин сделали душ не раз в неделю, а два. А ведь в камерах в СИЗО жара может быть до 35 градусов, порой дышать нечем.
Другое дело, как сами нормативы трактуются. В нормативных актах обычно прописывается минимальное количество, например, не менее двух часов прогулок, не менее одного раза в неделю помывка. А тюремное начальство — относится как к максимуму.
Начальники учреждений могли бы самостоятельно решать эти вопросы, создавая людям более человеческие условия. Но система не расположена к проявлениям гуманности. По сути, она построена на подавлении, является наследницей гулаговского прошлого. Не исправительная, а исполнительная система. Не хватает социальных работников, психологов, врачей.
Я отслеживаю судьбу своих подопечных. Дети, которые родились тогда в СИЗО — сейчас пошли в школу. По возможности, продолжаем поддерживать людей, консультируем, оказываем помощь. Тут важно не навязываться: иногда достаточно с днём рождения поздравить, раз в квартал в соцсетях написать — люди чувствуют, что не одни. Когда человек встал на ноги, даже если непросто ему, даже небольшая моральная поддержка — бывает ценна.
Особенно важно, что мы помогли образовать несколько групп взаимоподдержки для бывших заключенных. Люди общаются, помогают друг другу, например, с детьми сидят. Это очень важно, так как у многих за время «отсидки» нарушаются социальные связи. Кто-то, конечно, снова попадает в тюрьму — тут зарекаться не стоит, но процент меньше.
Мы не просто решали частные вопросы, но проводили анкетирования, опросы по соблюдению прав женщин, особенно беременных и с детьми. Смотрели их социальные связи, выявляли общие проблемы.
Выяснилось, что мужчины в течение первого года-двух — часто бросают женщин, когда те попадают в места лишения свободы. А женщины в России — оказались более социально ответственными, реже бросают мужчин. Я знаю женщину, которая тринадцать лет ездит к мужу, получившему огромный срок, поддерживает. У неё ребёнку двенадцать лет, он родился, когда муж уже был в СИЗО.
Особенно важно, что мы помогли образовать несколько групп взаимоподдержки для бывших заключенных. Люди общаются, помогают друг другу, например, с детьми сидят. Это очень важно, так как у многих за время «отсидки» нарушаются социальные связи. Кто-то, конечно, снова попадает в тюрьму — тут зарекаться не стоит, но процент меньше.
Мы не просто решали частные вопросы, но проводили анкетирования, опросы по соблюдению прав женщин, особенно беременных и с детьми. Смотрели их социальные связи, выявляли общие проблемы.
Выяснилось, что мужчины в течение первого года-двух — часто бросают женщин, когда те попадают в места лишения свободы. А женщины в России — оказались более социально ответственными, реже бросают мужчин. Я знаю женщину, которая тринадцать лет ездит к мужу, получившему огромный срок, поддерживает. У неё ребёнку двенадцать лет, он родился, когда муж уже был в СИЗО.
— Какие черты характера, качества важны для человека, который планирует быть членом ОНК?
— Всё очень индивидуально. Иногда слабости — могут оказаться сильными сторонами, и наоборот. Например, когда посещаешь тюрьмы в паре с хрупкой девушкой, её кажущаяся слабость — может сдерживать сотрудников, они ведут себя более корректно. Сложно определить в какой момент, что работает.
У нас был проект для обучения молодых членов ОНК. Я рассказывал, с чем можно столкнуться, с чего лучше начинать, какие могут быть действия и их последствия. Например, желательно без нужды не конфликтовать с администрацией, потому что они могут сделать хуже человеку, которому ты помогаешь. Есть широкий арсенал нелегальных механизмов прессинга, человек в их полной власти. Важно не навредить.
Важна доброжелательность, но твёрдость. Многие заключенные пытаются рассказывать о своих делах, что их несправедливо осудили. Понятно, что это их форма психологической защиты. Я их сразу останавливал: я не юрист, я не знаю, что там на самом деле было, как шёл процесс. Моя функция — помочь с условиями содержания, с какими-то социальными навыками, например, чтобы человек мог с родственниками связаться.
Если человеку не дают адвоката — это наш профиль, нарушение права на защиту, мы пишем жалобы. Но в уголовном деле разбираться — это не к нам, у нас нет таких полномочий. Если передачи не дают, особенно беременным женщинам — это наша сфера, или если нарушаются права человека.
— Всё очень индивидуально. Иногда слабости — могут оказаться сильными сторонами, и наоборот. Например, когда посещаешь тюрьмы в паре с хрупкой девушкой, её кажущаяся слабость — может сдерживать сотрудников, они ведут себя более корректно. Сложно определить в какой момент, что работает.
У нас был проект для обучения молодых членов ОНК. Я рассказывал, с чем можно столкнуться, с чего лучше начинать, какие могут быть действия и их последствия. Например, желательно без нужды не конфликтовать с администрацией, потому что они могут сделать хуже человеку, которому ты помогаешь. Есть широкий арсенал нелегальных механизмов прессинга, человек в их полной власти. Важно не навредить.
Важна доброжелательность, но твёрдость. Многие заключенные пытаются рассказывать о своих делах, что их несправедливо осудили. Понятно, что это их форма психологической защиты. Я их сразу останавливал: я не юрист, я не знаю, что там на самом деле было, как шёл процесс. Моя функция — помочь с условиями содержания, с какими-то социальными навыками, например, чтобы человек мог с родственниками связаться.
Если человеку не дают адвоката — это наш профиль, нарушение права на защиту, мы пишем жалобы. Но в уголовном деле разбираться — это не к нам, у нас нет таких полномочий. Если передачи не дают, особенно беременным женщинам — это наша сфера, или если нарушаются права человека.
Важно сразу понимать, что общественное наблюдение не приносит доходов. Часто это расходы, особенно если много посещений. У меня бывали ситуации, когда оставался один жетончик на метро. Если был срочный вызов, я по телефону говорил: «Тогда обратную дорогу оплатите». Шёл сорок минут пешком до метро, и ехал.
Важно быть честными с собой, распределять время, не брать на себя больше, чем сможешь вынести. Прежде, чем вы начнёте работать — должен пройти определенный период, чтобы разобраться, чтобы вам начали доверять. Нужно развивать логическое мышление, анализ, верифицировать информацию, полученную от заключенных и сотрудников, чтобы потом не попасть в неловкую ситуацию.
В конце созыва у меня уже не было мотивации, я был «сгоревший», как угольки. Даже угольков не было. Было упрямство, понимание, что нельзя это дело бросать. Наверно, здоровое упрямство и терпение — тоже важны для членов ОНК.
Члены ОНК обычно приходят в сопровождении представителей администрации, раз они имеют доступ в закрытое учреждение — заключённому иногда сложно представить, что это общественная структура. Люди имеют травматичный, репрессивный опыт, представитель государства вызывает у них страх. Поэтому нужно установить доверие, для этого важно не обещать и не врать. Я могу обещать только, что буду помогать — но я не могу гарантировать результат, сделать всё за человека.
Иногда люди осторожничают даже на свободе: «Я не буду давать интервью, ведь могу снова в тюрьму попасть, с меня это спросят». Даже тяжелобольные люди боялись: «А с меня не спросят, если я буду бороться?». А кто-то ищет в твоих действиях корыстный интерес, подвох, не верит, что люди просто так могут помогать.
В конце созыва у меня уже не было мотивации, я был «сгоревший», как угольки. Даже угольков не было. Было упрямство, понимание, что нельзя это дело бросать. Наверно, здоровое упрямство и терпение — тоже важны для членов ОНК.
Члены ОНК обычно приходят в сопровождении представителей администрации, раз они имеют доступ в закрытое учреждение — заключённому иногда сложно представить, что это общественная структура. Люди имеют травматичный, репрессивный опыт, представитель государства вызывает у них страх. Поэтому нужно установить доверие, для этого важно не обещать и не врать. Я могу обещать только, что буду помогать — но я не могу гарантировать результат, сделать всё за человека.
Иногда люди осторожничают даже на свободе: «Я не буду давать интервью, ведь могу снова в тюрьму попасть, с меня это спросят». Даже тяжелобольные люди боялись: «А с меня не спросят, если я буду бороться?». А кто-то ищет в твоих действиях корыстный интерес, подвох, не верит, что люди просто так могут помогать.
— Несмотря на то, что вы продолжаете заниматься проблемами тюремной системы, сегодня вы не член ОНК. Почему так получилось?
— Сегодня ОНК отчасти формируется из лояльных людей, «силовиков», которые редко посещают учреждения. Есть даже такие, кто за несколько созывов — ни разу не сходили. Кто-то занимается видимостью общественной деятельности «на благо страны» для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице. Чтобы не портить показатели ведомства, не выносить сор из избы — излишне активные люди не нужны. Поэтому крайне важно, чтобы в ОНК приходили новые, независимые люди.
— Сегодня ОНК отчасти формируется из лояльных людей, «силовиков», которые редко посещают учреждения. Есть даже такие, кто за несколько созывов — ни разу не сходили. Кто-то занимается видимостью общественной деятельности «на благо страны» для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице. Чтобы не портить показатели ведомства, не выносить сор из избы — излишне активные люди не нужны. Поэтому крайне важно, чтобы в ОНК приходили новые, независимые люди.
После нашей активной работы, в следующий состав ОНК я и ещё трое моих коллег не попали — все документы вдруг «потерялись». Письма были вовремя отправлены, вовремя пришли в Москву, потом «пропали», и получены были уже после того, как сроки приёма документов вышли.
Важно сразу понять: невозможно быть для всех хорошим. Если ты ходишь в учреждения — всегда будут какие-то замечания, жалобы. «Идеальный» член ОНК для системы — кто никогда не ходит и рассказывает, как похорошела тюремная система, как заключенные теперь «как сыр в масле катаются».
— По сравнению с девяностыми, когда вы «сидели», — положение заключённых сильно поменялось?
— В бытовом плане, конечно, стало лучше. У нас в СИЗО была переполненность, три человека на место, чтобы покурить — приходилось ждать очереди. Летом жара, дышать нечем — металл на окнах раскалялся. Зимой было очень холодно — чтобы не околеть, мы окна затягивали полиэтиленом.
— В бытовом плане, конечно, стало лучше. У нас в СИЗО была переполненность, три человека на место, чтобы покурить — приходилось ждать очереди. Летом жара, дышать нечем — металл на окнах раскалялся. Зимой было очень холодно — чтобы не околеть, мы окна затягивали полиэтиленом.
В колонии свет отключали, воду отключали. Свет был до 9 утра и после 6 вечера, до этого — в темноте. Вода в это время тоже не работала. В туалете — в ряд шесть чаш «Генуя» и кучи фекалий горкой навалены, — нечем спустить. Вечером «обиженные» палкой эти кучи продавливали, потом чистили, когда воду давали.
В общем, много проблем было бытовых. Была переполненность, третьи ярусы — под потолок. Последний ярус наваливали, сантиметров пятьдесят над ним было — максимум. Не сядешь на этих трехъярусных «шконарях», только лежать можно. На весь отряд две розетки. Чтобы чай вскипятить — всё время была очередь.
Не было одежды, робы — по блату, остальные ходили в своей одежде, только бирки нашивали. Еда нормальная была первые месяцы осени, когда картошку, капусту завезут. Потом всё портилось. Голодно было. Из-за голода разрешали передать продукты, например, мешок картошки. Это если у человека был кто-то на воле.
На «швейке» за месяц зарабатывали столько, что даже полкило чая грузинского было не купить. Выживали — как умели. На «промке» кто-то заказы на шитьё брал, своим ушивали, сотрудникам шили. Сейчас в этом плане лучше, конечно. Но нет гарантии, что обратно не откатится.
В общем, есть с чем сравнивать. Если посмотреть — прогресс. Уверен, деятельность ОНК на эти изменения повлияла. Но, когда смотришь на то, как в Европе — кажется, что мы до сих пор в каменном веке живём.
Не было одежды, робы — по блату, остальные ходили в своей одежде, только бирки нашивали. Еда нормальная была первые месяцы осени, когда картошку, капусту завезут. Потом всё портилось. Голодно было. Из-за голода разрешали передать продукты, например, мешок картошки. Это если у человека был кто-то на воле.
На «швейке» за месяц зарабатывали столько, что даже полкило чая грузинского было не купить. Выживали — как умели. На «промке» кто-то заказы на шитьё брал, своим ушивали, сотрудникам шили. Сейчас в этом плане лучше, конечно. Но нет гарантии, что обратно не откатится.
В общем, есть с чем сравнивать. Если посмотреть — прогресс. Уверен, деятельность ОНК на эти изменения повлияла. Но, когда смотришь на то, как в Европе — кажется, что мы до сих пор в каменном веке живём.
— Помимо женщин с детьми и тяжелобольных вы занимались кастовой системой и «обиженными». Почему?
— Многие правозащитники не хотят заниматься «нехорошей» темой. Кто-то боится, что потеряют контакт с другими заключёнными, кто-то — откровенно брезгует. Я давно знал в каких условиях эти люди находятся, их бесправное положение. Некоторые коллеги считают, что это безнадёжное дело — невозможно добиться изменений.
У меня постепенно пришло понимание, что если этой темой вообще не заниматься, не привлекать внимание общества — то ничего и через двадцать лет не изменится. Я решил: раз никто за это не хочет браться, значит, нужно работать в этом направлении, хотя бы делать первые шаги.
— Многие правозащитники не хотят заниматься «нехорошей» темой. Кто-то боится, что потеряют контакт с другими заключёнными, кто-то — откровенно брезгует. Я давно знал в каких условиях эти люди находятся, их бесправное положение. Некоторые коллеги считают, что это безнадёжное дело — невозможно добиться изменений.
У меня постепенно пришло понимание, что если этой темой вообще не заниматься, не привлекать внимание общества — то ничего и через двадцать лет не изменится. Я решил: раз никто за это не хочет браться, значит, нужно работать в этом направлении, хотя бы делать первые шаги.
Страна с таким количеством прошедших через тюремную систему, с таким отношением к касте «обиженных», — так и будет воспроизводить сексуальное насилие, трудовое насилие, рабское отношение к человеку. Часто даже из уст высоких чиновников, депутатов, мы слышим тюремный жаргон, будто вся страна живёт «по понятиям». Нам всё время нужно кого-то «нагнуть», подавить, в том числе через сексуальное унижение, чтобы почувствовать свою власть и значимость.
Кстати, сейчас в ЕСПЧ находится много жалоб людей из категории «обиженных». Хоть Россия и вышла из Совета Европы, они должны быть рассмотрены.
Мы своими веб-проектами ставим задачу на первом этапе ознакомить общество с историями реальных людей, чтобы наши читатели понимали — с чем они или их близкие могут в тюрьме столкнуться. Реальные люди, лица — создают дополнительное доверие, эмпатию. Без сопереживания невозможно изменить отношение, а значит и ситуацию.
Человек уже не может сказать «я не знал». Конечно, у нас нет миллионных охватов, но важно, чтобы независимая информация была доступна, особенно на столь табуированные темы.
Мы своими веб-проектами ставим задачу на первом этапе ознакомить общество с историями реальных людей, чтобы наши читатели понимали — с чем они или их близкие могут в тюрьме столкнуться. Реальные люди, лица — создают дополнительное доверие, эмпатию. Без сопереживания невозможно изменить отношение, а значит и ситуацию.
Человек уже не может сказать «я не знал». Конечно, у нас нет миллионных охватов, но важно, чтобы независимая информация была доступна, особенно на столь табуированные темы.
— Какие ещё проблемы тюремной системы вы видите, кроме описанных выше?
— Первое — закрытость. Помимо ОНК, хорошо, если бы общественные и правозащитные организации, их специалисты — имели доступ в тюрьмы. Важно вести психологическую и социальную работу с заключёнными, способствовать ресоциализации и т. д. Силовиков много, но они в этой работе неэффективны.
Второе — очень большая тяжесть наказаний. Я уверен, большинство людей вообще могли бы не «сидеть», это было бы дешевле. На эти деньги можно было бы оплачивать специалистов: психологов, социальных работников. Уменьшился бы рецидив. У нас многое осталось от репрессивной системы подавления, а не воспитания и исправления.
Третье — безнаказанность сотрудников. У полиции, работников прокуратуры, следствия, судов, тюремной системы — практически нет ответственности.
— Первое — закрытость. Помимо ОНК, хорошо, если бы общественные и правозащитные организации, их специалисты — имели доступ в тюрьмы. Важно вести психологическую и социальную работу с заключёнными, способствовать ресоциализации и т. д. Силовиков много, но они в этой работе неэффективны.
Второе — очень большая тяжесть наказаний. Я уверен, большинство людей вообще могли бы не «сидеть», это было бы дешевле. На эти деньги можно было бы оплачивать специалистов: психологов, социальных работников. Уменьшился бы рецидив. У нас многое осталось от репрессивной системы подавления, а не воспитания и исправления.
Третье — безнаказанность сотрудников. У полиции, работников прокуратуры, следствия, судов, тюремной системы — практически нет ответственности.
Довести до реального уголовного дела даже за пытки — очень сложно. И общество не слишком активно. В развитой стране, если бы заключенных массово насиловали палками от швабр, — был бы скандал в СМИ, на улицу люди бы выходили, пока виновные не понесли наказания.
Люди в системе не примеряют на себя, что могут сесть в тюрьму. Главное, проявлять лояльность к руководству, а к заключённым можно относиться — плохо, это в порядке вещей. Но, если система к тебе относится как к скотине, то когда ты выйдешь на свободу — ты перенесёшь этот опыт на других. Те люди, которых пытали, унижали, и те, кто это делал — потом будут этот опыт тиражировать в обычной жизни.
Это как с массовыми военными действиями: они развращают, стирают границы дозволенного, и в итоге — ведут к увеличению преступности и тюремного населения. Мы видели всплеск, когда была чеченская кампания, тогда тюремное население превышало миллион человек.
Нам нужно пройти эволюцию системы, и прежде всего — изменить отношение к человеку «за решёткой». Оно должно стать более гуманным. Для начала обществу нужно понять проблемы, услышать голоса людей из разных социальных групп заключённых, их опыте. И члены ОНК — могут доносить информацию о тюрьмах и людях в них до общества.
Интервью: Алексей Сергеев
Это как с массовыми военными действиями: они развращают, стирают границы дозволенного, и в итоге — ведут к увеличению преступности и тюремного населения. Мы видели всплеск, когда была чеченская кампания, тогда тюремное население превышало миллион человек.
Нам нужно пройти эволюцию системы, и прежде всего — изменить отношение к человеку «за решёткой». Оно должно стать более гуманным. Для начала обществу нужно понять проблемы, услышать голоса людей из разных социальных групп заключённых, их опыте. И члены ОНК — могут доносить информацию о тюрьмах и людях в них до общества.
Интервью: Алексей Сергеев
Заинтересовались общественным контролем в местах принудительного содержания и деятельностью ОНК?
Узнать больше →
Узнать больше →
«ОНК в лицах»
Читать другие истории проекта:
Идея проекта: Ирина Протасова
Над проектом работали: Наталья Ускова (интервью, тексты) и Алексей Сергеев (интервью, тексты, вёрстка, дизайн)Связаться с нами:
E-mail: onk.faces@hotmail.com
