Валерий Бабурин
«Влюбился в работу в ОНК. Даже жалобы пишу с удовольствием»
Мурманская область
Опыт общественного контроля
Член ОНК Мурманской области 3 и 4 созыва
Суперспособность
Любовь к ближнему
— Давайте начнём с текущего момента. Чем вы сейчас занимаетесь?
— Руковожу благотворительной общественной организацией. Основная наша целевая группа — бездомные люди, помогаем им. Туда входят и освободившиеся.
Те, кто находятся в местах лишения свободы, — всегда группа риска. Я это знаю, потому что раньше вёл статистику, запрашивал сведения, сколько освобождается людей без определенного места жительства. И эти официальные цифры были немаленькие.
А ведь есть ещё люди, которые прописаны формально, но, по сути, это скрытая бездомность. Не юридически, а фактически у человека всё плохо. Социальные связи нарушены, и идти ему просто некуда.
Очень важно работать с осужденными в плане профилактики. Человек из колонии выходит, несколько лет его не было, он вообще как из космоса…
— Руковожу благотворительной общественной организацией. Основная наша целевая группа — бездомные люди, помогаем им. Туда входят и освободившиеся.
Те, кто находятся в местах лишения свободы, — всегда группа риска. Я это знаю, потому что раньше вёл статистику, запрашивал сведения, сколько освобождается людей без определенного места жительства. И эти официальные цифры были немаленькие.
А ведь есть ещё люди, которые прописаны формально, но, по сути, это скрытая бездомность. Не юридически, а фактически у человека всё плохо. Социальные связи нарушены, и идти ему просто некуда.
Очень важно работать с осужденными в плане профилактики. Человек из колонии выходит, несколько лет его не было, он вообще как из космоса…
— Расскажите о вашем опыте в ОНК. Как вы туда попали, сколько созывов отработали?
— Два созыва. В 2013 году пришёл, а потом сразу же пошел на второй срок.
Меня давно зазывали в эту тему наши местные правозащитники. Особенно Ирина Владимировна Пайкачева, к сожалению, ушедшая. Но я до поры «отбрыкивался» от этого. Большая нагрузка всё-таки, дело серьезное. Да и тюрьма особо близка мне не была, не видел себя в этой теме.
А потом вдруг почувствовал, будто внутренний голос сказал: надо идти. Пошёл и был, конечно, впечатлен, даже шокирован. Это пласт колоссального опыта, обратной стороны жизни. Никогда не думал, что там такая специфическая жизнь.
При этом, мне всегда нравилась эта работа. Прямо влюбился в неё.
— Два созыва. В 2013 году пришёл, а потом сразу же пошел на второй срок.
Меня давно зазывали в эту тему наши местные правозащитники. Особенно Ирина Владимировна Пайкачева, к сожалению, ушедшая. Но я до поры «отбрыкивался» от этого. Большая нагрузка всё-таки, дело серьезное. Да и тюрьма особо близка мне не была, не видел себя в этой теме.
А потом вдруг почувствовал, будто внутренний голос сказал: надо идти. Пошёл и был, конечно, впечатлен, даже шокирован. Это пласт колоссального опыта, обратной стороны жизни. Никогда не думал, что там такая специфическая жизнь.
При этом, мне всегда нравилась эта работа. Прямо влюбился в неё.
— Деятельность в ОНК требует немало ресурсов. На что вы направляли главные усилия?
— Да, почти все мои ресурсы были направлены на эту работу. У нас в регионе шесть колоний: две колонии-поселения и четыре исправительных разных режимов.
У меня, как у руководителя благотворительной организации, всегда был социальный уклон. При том, что от меня коллеги требовали больше правозащитной работы. Она была, безусловно. Но вот эта социальная «заточка» всегда проявлялась.
Ты видишь человека, которому выходить через полгода, а у него ничего нет. И понимаешь, что надо с ним сейчас работать, выстраивать систему адаптации, восстановления навыков. Какой-то алгоритм ему дать.
Основные ресурсы уходили на посещение учреждений, на приём. Когда туда зайдёшь, можно до ночи сидеть. Выстраивается очередь, все тебе несут свои проблемы, боли. Начиная с мелочей, и заканчивая чем-то действительно серьёзным.
А ещё получаешь поток писем бесконечных. И с каждым письмом нужно работать. Это тоже много времени занимает, конечно.
— Да, почти все мои ресурсы были направлены на эту работу. У нас в регионе шесть колоний: две колонии-поселения и четыре исправительных разных режимов.
У меня, как у руководителя благотворительной организации, всегда был социальный уклон. При том, что от меня коллеги требовали больше правозащитной работы. Она была, безусловно. Но вот эта социальная «заточка» всегда проявлялась.
Ты видишь человека, которому выходить через полгода, а у него ничего нет. И понимаешь, что надо с ним сейчас работать, выстраивать систему адаптации, восстановления навыков. Какой-то алгоритм ему дать.
Основные ресурсы уходили на посещение учреждений, на приём. Когда туда зайдёшь, можно до ночи сидеть. Выстраивается очередь, все тебе несут свои проблемы, боли. Начиная с мелочей, и заканчивая чем-то действительно серьёзным.
А ещё получаешь поток писем бесконечных. И с каждым письмом нужно работать. Это тоже много времени занимает, конечно.
— На третий срок уже не хотелось идти, или появились сложности?
— Я подавал документы, но они «потерялись», не дошли куда надо. Нашла коса на камень, получил отказ.
Потом кто-то выбыл из состава, объявили донабор. Мне говорят: «Давай, подавай быстрее. Тебя точно возьмут». А я внутренне понимаю, что всё, больше не могу. У меня уже «дыхалка сбита». В этой волне можно было зайти, но уже не было ресурса на это. Когда немножко выдохнешь, понимаешь сколько сил это требует.
— Я подавал документы, но они «потерялись», не дошли куда надо. Нашла коса на камень, получил отказ.
Потом кто-то выбыл из состава, объявили донабор. Мне говорят: «Давай, подавай быстрее. Тебя точно возьмут». А я внутренне понимаю, что всё, больше не могу. У меня уже «дыхалка сбита». В этой волне можно было зайти, но уже не было ресурса на это. Когда немножко выдохнешь, понимаешь сколько сил это требует.
— Как вы пришли в сферу благотворительности и прав человека? Это родом из детства?
— Я до определенного возраста мечтал быть военным. Но не пошёл по этому пути. Подростковый, юношеский возраст — всё было скомкано. Образования у меня два: педагогическое, исторический факультет, и юридическое.
Благотворительность — проявление моих религиозных убеждений. На определённом этапе жизни, в 1998 году, я серьезно уверовал. Были непростые обстоятельства, и моя жизнь полностью перевернулась. Для меня это как рождение заново.
С приходом веры в жизнь, а я христианин, всё изменилось. Трансформировались ценности, взгляды, перестроилась вся жизнь. И с тех пор появилось внутреннее желание делать что-то доброе. Читаешь Евангелие, Христос призывает к любви к ближнему. Вокруг много зла, страшно жить. И мечтаешь о хорошем, добром.
— Я до определенного возраста мечтал быть военным. Но не пошёл по этому пути. Подростковый, юношеский возраст — всё было скомкано. Образования у меня два: педагогическое, исторический факультет, и юридическое.
Благотворительность — проявление моих религиозных убеждений. На определённом этапе жизни, в 1998 году, я серьезно уверовал. Были непростые обстоятельства, и моя жизнь полностью перевернулась. Для меня это как рождение заново.
С приходом веры в жизнь, а я христианин, всё изменилось. Трансформировались ценности, взгляды, перестроилась вся жизнь. И с тех пор появилось внутреннее желание делать что-то доброе. Читаешь Евангелие, Христос призывает к любви к ближнему. Вокруг много зла, страшно жить. И мечтаешь о хорошем, добром.
Однажды встретил возле мусорного контейнера первого бездомного. Ну и начал говорить с ним о Боге. А он мне в ответ: «Ну, чего ты мне задвигаешь эту тему? Я есть хочу…». Я подумал: ну вот он выбор, возможность проявить свою веру в делах. И говорю: «Ну, пошли ко мне домой». А он ужасно пахнет, грязный. Привел домой, накормил. Почти безумный поступок — пригласить с улицы незнакомого человека, но с этого всё началось.
Потом познакомился с людьми, которые жили в лесу. Они пригласили в гости. Я, конечно, был удивлен. Эти бездомные построили микро-деревню в 1999 году, в ней можно было как-то жить.
Это Мурманск, севера, суровые морозы. У них избушка-землянка. Там вообще, чтобы зимой выжить — с ума сойти. В лесу, рядом с подстанцией они жили. У них площадка, бельевые веревки, казан какой-то. Подружился с ними и понял, что это моё дело, надо дальше двигаться в этом направлении.
Это Мурманск, севера, суровые морозы. У них избушка-землянка. Там вообще, чтобы зимой выжить — с ума сойти. В лесу, рядом с подстанцией они жили. У них площадка, бельевые веревки, казан какой-то. Подружился с ними и понял, что это моё дело, надо дальше двигаться в этом направлении.
— Многие считают, что бездомные и бывшие заключенные могут быть «неблагодарными» и даже опасными. Например, ты им поможешь, и тебя же обворуют…
— Уличных бездомных мы кормим уже много лет. Это люди, которые часто утратили социально важные навыки, у некоторых — ментальные проблемы. С ними порой трудно разговаривать, ощущение, что они тебя не понимают.
Это в силу того, что человек всё время на улице. Он подвержен разным влияниям: отсутствие средств гигиены и питания, повышенная уязвимость — всегда может кто-то дать по шее. Алкоголизация, конечно же.
Все эти неблагоприятные факторы приводят человека в такое состояние. Простой, социализированный гражданин не поймет. Он думает, что они хорошо устроились, эти «бичуганы». Дать им работу, спецодежду, и всё, они должны работать.
А там у человека всё внутри разрушено. Здесь всё сложнее. Но даже от них ты слышишь благодарность.
Но больше её, конечно, от людей, которые отбывали наказание. Они приходят к нам в офис, они социализированы. Они не такие, у них внутри стержень, у многих происходит переосмысление жизни. Вот он двадцать лет дурака валял, потом «сидел» и понял, что неправильно живёт, надо что-то менять.
— Уличных бездомных мы кормим уже много лет. Это люди, которые часто утратили социально важные навыки, у некоторых — ментальные проблемы. С ними порой трудно разговаривать, ощущение, что они тебя не понимают.
Это в силу того, что человек всё время на улице. Он подвержен разным влияниям: отсутствие средств гигиены и питания, повышенная уязвимость — всегда может кто-то дать по шее. Алкоголизация, конечно же.
Все эти неблагоприятные факторы приводят человека в такое состояние. Простой, социализированный гражданин не поймет. Он думает, что они хорошо устроились, эти «бичуганы». Дать им работу, спецодежду, и всё, они должны работать.
А там у человека всё внутри разрушено. Здесь всё сложнее. Но даже от них ты слышишь благодарность.
Но больше её, конечно, от людей, которые отбывали наказание. Они приходят к нам в офис, они социализированы. Они не такие, у них внутри стержень, у многих происходит переосмысление жизни. Вот он двадцать лет дурака валял, потом «сидел» и понял, что неправильно живёт, надо что-то менять.
И когда он возвращается в общество, то лбом о стену ударяется. Никто его не ждёт, мягко говоря. А тут, в благотворительной организации, ему дают продукты, одежду, с ним разговаривают «на Вы», его понимают. Человек чувствует принятие, заботу, иногда реакция до слёз. Руку жмут и говорят: «Ну, вот прямо от души, честное зэковское спасибо. Будете в наших краях…».
У меня к бывшим заключенным особое отношение. Я люблю этих людей. Конечно, есть среди них разные. Есть хитрые, даже жуликоватые. Но большинство всё-таки отвечает огромной благодарностью.
— Как вы считаете, насколько такая помощь помогает снизить процент повторного попадания в тюрьму?
— Может быть, сейчас что-то поменялось, но несколько лет назад, когда я смотрел эту статистику, было, по-моему, почти 60% рецидивов. Это получается каждый второй, если не больше.
Возможно, у тебя нет жилья, на работу тебя без регистрации и с судимостью не берут. А если даже повезёт, то только через месяц ты получишь деньги. А на что жить? Ты, скорее, в рабство попадёшь, в какой-нибудь работный дом, в котором неизвестно, что случится. Либо ты захочешь есть и украдёшь что-нибудь, и, возможно, попадёшься.
— Может быть, сейчас что-то поменялось, но несколько лет назад, когда я смотрел эту статистику, было, по-моему, почти 60% рецидивов. Это получается каждый второй, если не больше.
Возможно, у тебя нет жилья, на работу тебя без регистрации и с судимостью не берут. А если даже повезёт, то только через месяц ты получишь деньги. А на что жить? Ты, скорее, в рабство попадёшь, в какой-нибудь работный дом, в котором неизвестно, что случится. Либо ты захочешь есть и украдёшь что-нибудь, и, возможно, попадёшься.
Надо понимать, что человек жил в устоявшемся режиме, а тут попадает в ситуацию, когда надо за себя отвечать, пользоваться этой свободой. Там хоть какая-то система была, человек долго жил в ней, и ему сложно одному. У многих теряются житейские навыки.
Сложно сказать, насколько наша поддержка помогает. Люди приходят, уходят, исчезают, некоторые возвращаются. Могу судить лишь по обратной связи. Иногда раздаются телефонные звонки с благодарностью, или с днём рождения поздравляют.
Недавно звонит человек: «Здравствуйте, Валерий Васильевич, хочу вам засвидетельствовать своё почтение. Я вам очень благодарен. Был у вас в таком-то году. Вы мне помогли, и это сыграло в моей жизни решающую роль. С тех пор живу нормально».
Однажды меня даже на свадьбу пригласили. Человек всю жизнь сидел, последний срок на особом режиме. Тут звонит и говорит: «Я женюсь, хочу, чтобы вы были свидетелем».
По таким отзывам можно сделать вывод: мы что-то меняем в их жизни. Как лучше описать нашу роль? Мы те люди, кому есть дело. Потому что освободившиеся привыкли к тому, что часто нет такого человека. Их все посылают, отмахиваются. А тут, кто-то проявляет участие.
Недавно звонит человек: «Здравствуйте, Валерий Васильевич, хочу вам засвидетельствовать своё почтение. Я вам очень благодарен. Был у вас в таком-то году. Вы мне помогли, и это сыграло в моей жизни решающую роль. С тех пор живу нормально».
Однажды меня даже на свадьбу пригласили. Человек всю жизнь сидел, последний срок на особом режиме. Тут звонит и говорит: «Я женюсь, хочу, чтобы вы были свидетелем».
По таким отзывам можно сделать вывод: мы что-то меняем в их жизни. Как лучше описать нашу роль? Мы те люди, кому есть дело. Потому что освободившиеся привыкли к тому, что часто нет такого человека. Их все посылают, отмахиваются. А тут, кто-то проявляет участие.
— Что бы вы могли порекомендовать человеку, который только собирается стать членом ОНК?
— Сложно дать конкретные рекомендации. У меня были хорошие учителя, блестящие правозащитники. Пайкачева Ирина Владимировна, Бабушкин Андрей Владимирович. Мне повезло, что было у кого учиться. Если таких людей нет рядом, самому осваивать, конечно, сложнее.
С Бабушкиным я ходил в первые свои посещения. Он приехал в Мурманск, мы всю область объехали: отделы полиции, следственные изоляторы. Я смотрел с открытым ртом, как он работает. Учился у этих людей. Восхищался, насколько они знают законы, как ведут себя с администрацией. Пытался подражать, изучал законодательство.
Уголовно-исполнительное законодательство требует отдельного погружения. Я его изучал, пока сам «не оперился» и не мог себя держать достойно. Первый срок я эти вещи оттачивал, а во втором уже самостоятельно действовал довольно уверенно, накопились знания и опыт.
Немало было споров с администрацией по разным вопросам. Я доказывал свою позицию с опорой на законы. Долгое время писал жалобы, например, о том, что членов ОНК не должны досматривать.
— Сложно дать конкретные рекомендации. У меня были хорошие учителя, блестящие правозащитники. Пайкачева Ирина Владимировна, Бабушкин Андрей Владимирович. Мне повезло, что было у кого учиться. Если таких людей нет рядом, самому осваивать, конечно, сложнее.
С Бабушкиным я ходил в первые свои посещения. Он приехал в Мурманск, мы всю область объехали: отделы полиции, следственные изоляторы. Я смотрел с открытым ртом, как он работает. Учился у этих людей. Восхищался, насколько они знают законы, как ведут себя с администрацией. Пытался подражать, изучал законодательство.
Уголовно-исполнительное законодательство требует отдельного погружения. Я его изучал, пока сам «не оперился» и не мог себя держать достойно. Первый срок я эти вещи оттачивал, а во втором уже самостоятельно действовал довольно уверенно, накопились знания и опыт.
Немало было споров с администрацией по разным вопросам. Я доказывал свою позицию с опорой на законы. Долгое время писал жалобы, например, о том, что членов ОНК не должны досматривать.
— Какими качествами должен обладать член ОНК? Что особенно важно в работе?
— Сложно сказать, потому что каждый человек уникален и силён своими качествами.
Первое, это понимание важности прав человека. Если этого нет, очень сложно вести работу. У нас такие коллеги были, «ни рыба, ни мясо». Если они не понимают важность защиты прав человека, то дальше о чём говорить?
Второе, убеждённость в своем деле, его важности и полезности для других. Надо понимать, что у тебя годы могут уйти, чтобы добиться каких-то сдвигов, но капля за каплей — камень точит. Если мы отмотаем назад, в этой пенитенциарной системе начало что-то меняться в лучшую сторону только когда появились ОНК.
— Сложно сказать, потому что каждый человек уникален и силён своими качествами.
Первое, это понимание важности прав человека. Если этого нет, очень сложно вести работу. У нас такие коллеги были, «ни рыба, ни мясо». Если они не понимают важность защиты прав человека, то дальше о чём говорить?
Второе, убеждённость в своем деле, его важности и полезности для других. Надо понимать, что у тебя годы могут уйти, чтобы добиться каких-то сдвигов, но капля за каплей — камень точит. Если мы отмотаем назад, в этой пенитенциарной системе начало что-то меняться в лучшую сторону только когда появились ОНК.
Например, обеспечение приватности в следственных изоляторах. Ну, извините, стоит «толчок», и камера на десять человек. И если человек не имеет никакого опыта криминальной жизни, как ему при всех нужду справлять? Это же просто шокировать может. Вот, ОНК добились этих загородок там.
Важно понимание, что, несмотря на сопротивление, ты всё равно понемногу систему меняешь. Пишешь бумаги, отчеты какие-то, жалобы, и постепенно гуманизация происходит. Это длительный процесс, но пласт твоего труда для него очень важен.
— Расскажите о случае из вашей деятельности, который особенно запомнился.
— Это одно из первых наших посещений отделов полиции с Бабушкиным. Андрей Владимирович зашёл, и ему начальник что-то стал говорить про 103-й федеральный закон о содержании под стражей, о каких-то нормах.
— Это одно из первых наших посещений отделов полиции с Бабушкиным. Андрей Владимирович зашёл, и ему начальник что-то стал говорить про 103-й федеральный закон о содержании под стражей, о каких-то нормах.
И Андрей так вежливо его останавливает и говорит: «Нет в этом законе того, о чём вы говорите. Я его сам писал». Я думаю: вот это глыба, потрясающе. И начальник от удивления стоит с открытым ртом.
Ещё курьёзный случай был. Мы зашли в штрафной изолятор, спрашиваем есть ли жалобы, вопросы. И один из осужденных говорит что-то и упоминает мою фамилию, не зная, что это я. Дескать, знаю я этого Бабурина, по деловому, есть информация, что он бывший уфсиновец, и вообще оперативник.
А я ему говорю: «Бабурин, это я. Это всё неправда». Он резко опешил. В общем, я много нового о себе узнал, что я, оказывается, «мент». Впрочем, лучше знать, какие слухи о тебе ходят.
А я ему говорю: «Бабурин, это я. Это всё неправда». Он резко опешил. В общем, я много нового о себе узнал, что я, оказывается, «мент». Впрочем, лучше знать, какие слухи о тебе ходят.
— Как менялось за эти годы в ОНК отношение к вам администрации, заключенных? Была какая-то тенденция?
— Ну, всегда индивидуальный момент присутствует. Начальники колонии, администрации — разные.
В целом, первый срок у нас больше конфликтов было, мы что-то доказывали. Когда начались первые посещения, старые члены ОНК рассказывали, что их просто не пускали. Говорили: «А что это вы такое показываете? Какой мандат?». И отношение соответствующее было.
Только потом нас стали воспринимать как весомый институт, появилось больше уважения, серьезного отношения к ОНК.
— Ну, всегда индивидуальный момент присутствует. Начальники колонии, администрации — разные.
В целом, первый срок у нас больше конфликтов было, мы что-то доказывали. Когда начались первые посещения, старые члены ОНК рассказывали, что их просто не пускали. Говорили: «А что это вы такое показываете? Какой мандат?». И отношение соответствующее было.
Только потом нас стали воспринимать как весомый институт, появилось больше уважения, серьезного отношения к ОНК.
— Хватало ли вам полномочий в ОНК для эффективной работы? Что в институте общественного контроля хотелось бы улучшить?
— Больше всего расстраивало, что написанное тобой носит рекомендательный характер. А значит, чаще всего остается на бумаге.
Администрация отвечает: «Ну, спасибо за вашу точку зрения. Мы это учтём». И, естественно, часто ничего не меняется.
Ещё есть проблема поездок в отдалённые колонии. Триста километров, вроде не так далеко, но, ещё обратно столько же. Мало того, что тратишь своё личное время, ещё и личные средства. Затратно выходит. Топливо купить, поесть надо, ведь целый день уходит — это тоже деньги. Общественникам их найти всегда сложно.
Получалось, что в эти отдалённые колонии мы реже ездили, а чаще в те, которые в черте города или рядом с ним.
— Больше всего расстраивало, что написанное тобой носит рекомендательный характер. А значит, чаще всего остается на бумаге.
Администрация отвечает: «Ну, спасибо за вашу точку зрения. Мы это учтём». И, естественно, часто ничего не меняется.
Ещё есть проблема поездок в отдалённые колонии. Триста километров, вроде не так далеко, но, ещё обратно столько же. Мало того, что тратишь своё личное время, ещё и личные средства. Затратно выходит. Топливо купить, поесть надо, ведь целый день уходит — это тоже деньги. Общественникам их найти всегда сложно.
Получалось, что в эти отдалённые колонии мы реже ездили, а чаще в те, которые в черте города или рядом с ним.
— С какими вопросами чаще всего обращаются к членам ОНК?
— На первом месте медицина, конечно. Например, одно время была очень серьёзная проблема с ВИЧ-терапией. Прямо «нагрелась» колония, потому что очень много было инфицированных, а лекарств не давали. Удалось решить вопрос только после привлечения разных институтов: уполномоченного по правам человека, прокуратур различных уровней.
Корень проблемы был в том, что в какой-то момент произошло разделение. И если раньше у нас была своя санчасть в регионе, то потом она оказалась в Карелии. Соответственно, всё по остаточному принципу нам доставалось. И там ни до кого не достучишься, не допишешься. Очень много было жалоб, связанных с этим. Потом всё-таки вернули, не так давно, снова медицину в наш регион. В одном регионе легче разбираться с проблемой.
На втором месте разные обращения, особенно на сотрудников жалобы.
Удивительно, что не было жалоб, что мучили, пытали, избивали. Наш регион относительно спокойный в этом плане, в отличие от соседней Карелии, где было много громких случаев, или Сибири.
Могу судить и по освободившимся, когда уже людям нечего бояться. Всегда их спрашивал: не было ли какого-то такого насилия, пыток. Нет, говорят. Кто-то из бывалых даже сказал, что «детский сад, а не колония». Понятно, что любая тюрьма не сахар. Но я рад, что хоть об этом не слышал.
Однажды была жалоба, когда назревал бунт в 18-й колонии, так накалилась ситуация. К счастью, благодаря грамотным действиям руководства и членов ОНК, не дошло до силовой составляющей, жёсткого подавления. Все были наготове, но разрешилось мирно.
Потом мы ездили в колонию, разбирались с ситуацией. Огромную справку составили, такую «портянку», чтобы не доводить до такой ситуации в будущем.
Много жалоб, которые нам могут показаться пустяковыми, но для человека в условиях жёстких ограничений — это важно. А иногда просто любили люди пописать, хотят участия. Порой такие каллиграфы бывают. И слог красивый, и почерк, и знания закона блестящие — такие таланты нам попадались.
— На первом месте медицина, конечно. Например, одно время была очень серьёзная проблема с ВИЧ-терапией. Прямо «нагрелась» колония, потому что очень много было инфицированных, а лекарств не давали. Удалось решить вопрос только после привлечения разных институтов: уполномоченного по правам человека, прокуратур различных уровней.
Корень проблемы был в том, что в какой-то момент произошло разделение. И если раньше у нас была своя санчасть в регионе, то потом она оказалась в Карелии. Соответственно, всё по остаточному принципу нам доставалось. И там ни до кого не достучишься, не допишешься. Очень много было жалоб, связанных с этим. Потом всё-таки вернули, не так давно, снова медицину в наш регион. В одном регионе легче разбираться с проблемой.
На втором месте разные обращения, особенно на сотрудников жалобы.
Удивительно, что не было жалоб, что мучили, пытали, избивали. Наш регион относительно спокойный в этом плане, в отличие от соседней Карелии, где было много громких случаев, или Сибири.
Могу судить и по освободившимся, когда уже людям нечего бояться. Всегда их спрашивал: не было ли какого-то такого насилия, пыток. Нет, говорят. Кто-то из бывалых даже сказал, что «детский сад, а не колония». Понятно, что любая тюрьма не сахар. Но я рад, что хоть об этом не слышал.
Однажды была жалоба, когда назревал бунт в 18-й колонии, так накалилась ситуация. К счастью, благодаря грамотным действиям руководства и членов ОНК, не дошло до силовой составляющей, жёсткого подавления. Все были наготове, но разрешилось мирно.
Потом мы ездили в колонию, разбирались с ситуацией. Огромную справку составили, такую «портянку», чтобы не доводить до такой ситуации в будущем.
Много жалоб, которые нам могут показаться пустяковыми, но для человека в условиях жёстких ограничений — это важно. А иногда просто любили люди пописать, хотят участия. Порой такие каллиграфы бывают. И слог красивый, и почерк, и знания закона блестящие — такие таланты нам попадались.
— Что-то из опыта в ОНК пригождается сейчас в работе?
— Конечно. Во-первых, я неплохо изучил уголовно-исполнительное законодательство. Не только для себя, для развития. Это потом повлияло и на направление деятельности организации.
Мы стали много издавать разных брошюр для освободившихся и тех, кто готовится к освобождению. Как снять судимость, о бесплатной юридической помощи, об административном надзоре. О том, что надо знать о полиции, как защитить свои права с участием прокурора и так далее.
Как ещё повлияло? Когда я веду прием, ты понимаешь, откуда человек пришел, из каких мест. Что он там пережил, что у него приблизительно в душе творится. Ты знаешь, что у него за проблемы были, что это не выдумка. Знание той закулисной жизни даёт к тебе больше доверия. А тебе способность понимать и, соответственно, принимать человека. Ну, и лучше помочь.
Работа в ОНК, прежде всего, обогатила мой внутренний мир. Вот я читал до того много Солженицына о лагерной жизни. И вместе это меня поменяло как человека, душа по-другому у меня устроена после этого всего. Может, кому-то другому этот опыт даром не нужен, но я точно могу сказать, мне он очень нужен был.
Что впечатляло на первых порах? Заходит к тебе человек на прием, ты спрашиваешь: «У вас какой срок?». И он говорит: «Двадцать лет».
— Конечно. Во-первых, я неплохо изучил уголовно-исполнительное законодательство. Не только для себя, для развития. Это потом повлияло и на направление деятельности организации.
Мы стали много издавать разных брошюр для освободившихся и тех, кто готовится к освобождению. Как снять судимость, о бесплатной юридической помощи, об административном надзоре. О том, что надо знать о полиции, как защитить свои права с участием прокурора и так далее.
Как ещё повлияло? Когда я веду прием, ты понимаешь, откуда человек пришел, из каких мест. Что он там пережил, что у него приблизительно в душе творится. Ты знаешь, что у него за проблемы были, что это не выдумка. Знание той закулисной жизни даёт к тебе больше доверия. А тебе способность понимать и, соответственно, принимать человека. Ну, и лучше помочь.
Работа в ОНК, прежде всего, обогатила мой внутренний мир. Вот я читал до того много Солженицына о лагерной жизни. И вместе это меня поменяло как человека, душа по-другому у меня устроена после этого всего. Может, кому-то другому этот опыт даром не нужен, но я точно могу сказать, мне он очень нужен был.
Что впечатляло на первых порах? Заходит к тебе человек на прием, ты спрашиваешь: «У вас какой срок?». И он говорит: «Двадцать лет».
Мы после нескольких часов выходили из колонии подавленные. Как нормально социализированный человек, понимающий ценность жизни, ты каждый миг пытаешься прожить со вкусом, благодаришь Бога за эту жизнь. А тут ты понимаешь: двадцать лет. Однажды мы вышли, и мой коллега был просто раздавлен: «Двадцать лет там, вот как?».
Ещё не факт, что выйдешь оттуда. А если выйдешь, то будешь уже в зрелом возрасте, с не самым хорошим здоровьем. Это всё поначалу давило, но потом привыкаешь и к таким вещам.
— Если бы вы завтра стали руководителем ФСИН России, какими бы были первые три изменения тюремной системы, чтобы улучшить ситуацию?
— Как человек с юридическим образованием могу сказать, что вопрос требует серьёзного обдумывания. Ведь каждый нормативно-правовый акт несёт за собой определенные последствия, поэтому сразу, навскидку, сложно сказать.
Гуманизация системы однозначно должна быть. Чтобы людей не пытали, чтобы была ответственность серьезная за это. За что бы человек ни сидел, что бы он ни сделал — никого, никогда нельзя пытать. Это не только про унижение человеческого достоинства того, кого пытают. По сути, это унижает и тех, кто пытает, это античеловечно.
Должно быть человеческое отношение, прежде всего. У меня ещё есть опыт в комиссии по помилованию при губернаторе. Приезжаешь, беседуешь с осужденным, совершившим очень тяжёлое преступление. Но это было десять лет назад, за это время он многое переосмыслил. У него положительная характеристика, он трудится, соблюдает дисциплину, чтобы замечания не схлопотать, а только поощрения. А это важно — слово доброе услышать в колонии. Здесь наплевать, а там — важно.
Ты на комиссии рассказываешь об этом человеке, предлагаешь: «Давайте чуть-чуть гайку открутим». А некоторые коллеги по-другому думают: «Давай, ещё сильнее закрутим».
Шанс есть, что резьбу сорвет. Если не проявить человечности, он озлобится.
Он всё равно когда-нибудь выйдет, не пожизненное у него. Так давайте его готовить к этому. Он переосмыслил, сто раз покаялся. Чуть-чуть отпустить, полгода скинуть ему, символически. Как стимул, чтобы человек немного ожил. В общем, гуманизация, нужна.
— Как человек с юридическим образованием могу сказать, что вопрос требует серьёзного обдумывания. Ведь каждый нормативно-правовый акт несёт за собой определенные последствия, поэтому сразу, навскидку, сложно сказать.
Гуманизация системы однозначно должна быть. Чтобы людей не пытали, чтобы была ответственность серьезная за это. За что бы человек ни сидел, что бы он ни сделал — никого, никогда нельзя пытать. Это не только про унижение человеческого достоинства того, кого пытают. По сути, это унижает и тех, кто пытает, это античеловечно.
Должно быть человеческое отношение, прежде всего. У меня ещё есть опыт в комиссии по помилованию при губернаторе. Приезжаешь, беседуешь с осужденным, совершившим очень тяжёлое преступление. Но это было десять лет назад, за это время он многое переосмыслил. У него положительная характеристика, он трудится, соблюдает дисциплину, чтобы замечания не схлопотать, а только поощрения. А это важно — слово доброе услышать в колонии. Здесь наплевать, а там — важно.
Ты на комиссии рассказываешь об этом человеке, предлагаешь: «Давайте чуть-чуть гайку открутим». А некоторые коллеги по-другому думают: «Давай, ещё сильнее закрутим».
Шанс есть, что резьбу сорвет. Если не проявить человечности, он озлобится.
Он всё равно когда-нибудь выйдет, не пожизненное у него. Так давайте его готовить к этому. Он переосмыслил, сто раз покаялся. Чуть-чуть отпустить, полгода скинуть ему, символически. Как стимул, чтобы человек немного ожил. В общем, гуманизация, нужна.
Второе — это медицина. Тоже гуманизация, по сути. Основные жалобы на медицину, например, на отсутствие стоматологов. Я думаю, каждый понимает, что такое зубная боль. В условиях исправительного учреждения особенно. Максимум, дадут тебе анальгин. Стоматолог приезжий, один на все колонии. Это же ужас!
Необходимо улучшить обеспечение медикаментами. Часто слышал: «На воле-то в учреждениях не всё хорошо. А вы хотите, чтобы здесь». Да, но на свободе ты можешь заработать деньги, купить каким-то образом. А там ты даже купить не можешь, если у тебя рецепта или связей нет.
Третье, наверно, социализация, то с чего мы начали разговор. Чтобы рецидивов было меньше. Думаю, нужна серьезная федеральная программа ресоциализации этих граждан.
У нас был маленький проект. Мы на средства, которые нам выделили в рамках министерского гранта, снимали людям жильё на два месяца. И вели от исправительного учреждения, помогали одеждой, продуктами, информационно. Но дальше ты должен взять весло и грести сам.
Вот месяц ты просто адаптируйся, почувствуй, что ты на свободе, наконец. А потом бери на себя ответственность, устраивайся на работу. Мы будем помогать, но идти ты сам должен. Потом это жилье можешь сам оплачивать.
В общем, должны быть какие-то базовые меры, которые бы помогали освободившимся. Но у нас, к сожалению, отсутствует этот мостик. Сотрудники колонии говорят: «До свидания, всего доброго. Ты больше не наш клиент». У них нет обязанности вести за руку в центр занятости, думать, где человеку жить.
Но было бы выгоднее для всех, и для общества, и для государства, которое тратит деньги на тюремную систему, если бы меньше людей возвращались туда. Ресурс у каждого освободившегося разный. Кто-то способен сам сделать, а кто-то снова «садится». Очень сложно устроиться на работу. У человека двадцать лет отсидки, он весь в наколках, он в центре занятости руки прячет.
Если человек хочет жить другой жизнью, надо чтобы была дорога из колонии в нормальную жизнь. Вопрос жилья никак не решается на уровне регионов. Максимум, можешь получить койко-место в общежитии, но при наличии трудового договора. А трудовой договор ты можешь получить при наличии регистрации по месту жительства. А регистрации тебе никто не даст. А ещё у тебя судимость, и служба безопасности часто не даст добро на твое трудоустройство.
Третье, наверно, социализация, то с чего мы начали разговор. Чтобы рецидивов было меньше. Думаю, нужна серьезная федеральная программа ресоциализации этих граждан.
У нас был маленький проект. Мы на средства, которые нам выделили в рамках министерского гранта, снимали людям жильё на два месяца. И вели от исправительного учреждения, помогали одеждой, продуктами, информационно. Но дальше ты должен взять весло и грести сам.
Вот месяц ты просто адаптируйся, почувствуй, что ты на свободе, наконец. А потом бери на себя ответственность, устраивайся на работу. Мы будем помогать, но идти ты сам должен. Потом это жилье можешь сам оплачивать.
В общем, должны быть какие-то базовые меры, которые бы помогали освободившимся. Но у нас, к сожалению, отсутствует этот мостик. Сотрудники колонии говорят: «До свидания, всего доброго. Ты больше не наш клиент». У них нет обязанности вести за руку в центр занятости, думать, где человеку жить.
Но было бы выгоднее для всех, и для общества, и для государства, которое тратит деньги на тюремную систему, если бы меньше людей возвращались туда. Ресурс у каждого освободившегося разный. Кто-то способен сам сделать, а кто-то снова «садится». Очень сложно устроиться на работу. У человека двадцать лет отсидки, он весь в наколках, он в центре занятости руки прячет.
Если человек хочет жить другой жизнью, надо чтобы была дорога из колонии в нормальную жизнь. Вопрос жилья никак не решается на уровне регионов. Максимум, можешь получить койко-место в общежитии, но при наличии трудового договора. А трудовой договор ты можешь получить при наличии регистрации по месту жительства. А регистрации тебе никто не даст. А ещё у тебя судимость, и служба безопасности часто не даст добро на твое трудоустройство.
Много работодателей недобросовестных. Недавно пришёл один мужичок, говорит, что взялся за первую попавшуюся шабашку. Четыре дня выгружал вагоны с цементом. Я представил и ужаснулся, тяжёлая работа. И ничего, что обещали, не заплатили, все телефоны в отключке. Таких случаев у нас выше крыши.
И что делать? Столько сил потратил, мог сорвать спину. Они никому не нужны, ещё нажиться на них пытаются. Это очень грустно. Мы о своей организации в колонии информацию распространили через руководство. Там объявления висят, что к нам можно прийти, получить продуктовый набор, одежду.
Некоторые прямо в робе осужденного приходят, это очень дико. Недавно к офису подхожу, стоит мужик в зэковской робе, курит.
Некоторые прямо в робе осужденного приходят, это очень дико. Недавно к офису подхожу, стоит мужик в зэковской робе, курит.
— У вас семья, дети. Как в период работы в ОНК и сейчас близкие относятся к вашей деятельности?
— К счастью, каких-то конфликтов у нас нет. Изредка жена может в сердцах сказать: «Ты только о своих бомжах и зэках думаешь», но быстро отходит. У нас же «семейный подряд». Сейчас жена у меня в организации, а во время ОНК все письма через неё проходили, она выполняла секретарские функции.
Да и дети нормально относятся, каких-то проблем не было, помогают. Это воспринимается как повседневная часть жизни нашей семьи.
Конечно, хотелось бы реальной компенсации понесенных затрат, чтобы не отрывать их от семейного бюджета. Начиная от конвертов для писем и заканчивая бензином или расходами на транспорт.
— К счастью, каких-то конфликтов у нас нет. Изредка жена может в сердцах сказать: «Ты только о своих бомжах и зэках думаешь», но быстро отходит. У нас же «семейный подряд». Сейчас жена у меня в организации, а во время ОНК все письма через неё проходили, она выполняла секретарские функции.
Да и дети нормально относятся, каких-то проблем не было, помогают. Это воспринимается как повседневная часть жизни нашей семьи.
Конечно, хотелось бы реальной компенсации понесенных затрат, чтобы не отрывать их от семейного бюджета. Начиная от конвертов для писем и заканчивая бензином или расходами на транспорт.
— Как относятся единоверцы, члены вашей христианской общины?
— Я чувствую понимание и поддержку. Это же, можно сказать, заповедь Иисуса Христа. Он выговаривает в Евангелии о том, что был голоден, и его не накормили, был в темнице, и его не посетили.
То есть Христос заповедовал проявлять дела милосердия и любовь к ближнему. А кто наш ближний? Тот, кто нуждается. Поэтому, конечно, поддержка есть и много уважения даже к нашей деятельности.
Есть, конечно, люди, которые не понимают этих вещей. Они дают оценку со стороны, считая, что заключенные помощи не заслуживают. Это такая простая, линейная логика: что он сделал, подвиги для государства российского совершил? Он преступник, так за что ему помогать?
Но, если посмотреть с евангельской точки зрения, мы разве заслужили, что Христос умер за наши грехи?
— Я чувствую понимание и поддержку. Это же, можно сказать, заповедь Иисуса Христа. Он выговаривает в Евангелии о том, что был голоден, и его не накормили, был в темнице, и его не посетили.
То есть Христос заповедовал проявлять дела милосердия и любовь к ближнему. А кто наш ближний? Тот, кто нуждается. Поэтому, конечно, поддержка есть и много уважения даже к нашей деятельности.
Есть, конечно, люди, которые не понимают этих вещей. Они дают оценку со стороны, считая, что заключенные помощи не заслуживают. Это такая простая, линейная логика: что он сделал, подвиги для государства российского совершил? Он преступник, так за что ему помогать?
Но, если посмотреть с евангельской точки зрения, мы разве заслужили, что Христос умер за наши грехи?
— Вы говорили о работе в региональной комиссии по помилованиям. Какие там полномочия?
— Полномочия, конечно, по сравнению с ОНК, гораздо меньше. Но даже здесь есть возможность посещать колонии, смотреть за условиями содержания. Допустим, видишь какую-то проблему, течёт крыша, помещение сырое, плесень. Можно поднять эту тему перед администрацией.
Суть деятельности в том, что у осужденного есть право написать на имя президента просьбу о помиловании. Он пишет на имя президента, но в реальности три уровня рассмотрения.
Сначала ходатайство поступает к нам в комиссию. Мы с коллегами знакомимся с приговором, по желанию едем в учреждение, проводим личную беседу. Иногда даже заведомо зная, что это не принесет результата.
Потом пишешь справку, представляешь на заседании комиссии, выражаешь мнение: заслуживает ли помилования. Комиссия голосует, потом передает на подпись губернатору.
— Полномочия, конечно, по сравнению с ОНК, гораздо меньше. Но даже здесь есть возможность посещать колонии, смотреть за условиями содержания. Допустим, видишь какую-то проблему, течёт крыша, помещение сырое, плесень. Можно поднять эту тему перед администрацией.
Суть деятельности в том, что у осужденного есть право написать на имя президента просьбу о помиловании. Он пишет на имя президента, но в реальности три уровня рассмотрения.
Сначала ходатайство поступает к нам в комиссию. Мы с коллегами знакомимся с приговором, по желанию едем в учреждение, проводим личную беседу. Иногда даже заведомо зная, что это не принесет результата.
Потом пишешь справку, представляешь на заседании комиссии, выражаешь мнение: заслуживает ли помилования. Комиссия голосует, потом передает на подпись губернатору.
Иногда мнение комиссии и губернатора может не совпасть. Например, мы считали, что не стоит женщину, получившую взятку, оправдывать. А губернатор сказал, что эта сотрудница администрации пожилая, взятка небольшая, надо помиловать.
Потом дело идет в администрацию президента. Последнее слово, конечно, там. Было время, когда это работало эффективно — реально снижали сроки, даже освобождали. А потом вдруг, блокада такая. Мы работаем, удовлетворяем, а там отказывают. Даже обидно, столько потрачено сил и времени. Но, работа тоже была интересная, много людских судеб перед глазами проходит.
— У вас два высших образования. Помогали ли эти знания в работе?
— Юридическое образование, однозначно, было полезно. Это хорошая база и практика, когда в суды ходил по разным вопросам, слушал дела, писал заявления, жалобы и другие судебные документы. Очень повезло, что это образование я получил незадолго до ОНК, это было попадание в десятку.
В питерской «Ночлежке», организации, которая, помогала нам подниматься, работает мой друг, Игорь Карлинский. Это просто титан, уникальная личность в России в плане правовой аналитики и разработки законопроектов. Он мой учитель, я с его подачи и поступил на юридическое. Он мне помогал, иногда очень нелицеприятно указывал на ошибки, пока я не вырос.
Насчёт первого, педагогического образования, сложнее сказать. Скорее общее расширение кругозора.
— Юридическое образование, однозначно, было полезно. Это хорошая база и практика, когда в суды ходил по разным вопросам, слушал дела, писал заявления, жалобы и другие судебные документы. Очень повезло, что это образование я получил незадолго до ОНК, это было попадание в десятку.
В питерской «Ночлежке», организации, которая, помогала нам подниматься, работает мой друг, Игорь Карлинский. Это просто титан, уникальная личность в России в плане правовой аналитики и разработки законопроектов. Он мой учитель, я с его подачи и поступил на юридическое. Он мне помогал, иногда очень нелицеприятно указывал на ошибки, пока я не вырос.
Насчёт первого, педагогического образования, сложнее сказать. Скорее общее расширение кругозора.
— Учитывая серьезный объем работы в ОНК и вашей организации, что давало вам силы продолжать?
— Мои христианские убеждения, поддержка семьи и коллег — главные факторы. Если бы не было поддержки семьи, то я бы не смог осуществить такой огромной благотворительной работы.
Ведь в 2009 году я ушел с относительно спокойного, социально благополучного предприятия, где у меня была стабильная зарплата, уважение начальства, меня ценили. Я ушел в свободное плавание на какое-то нестабильное грантовое финансирование. Это был шаг в пустоту.
Это всё надо тянуть: проекты, зарплаты, оплата офиса, бухгалтерии, это все трудно. Работа напряженная, с людьми иногда не самыми приятными приходится взаимодействовать. Но ты понимаешь, что все равно нужно помочь, не бросить человека в сложной ситуации.
— Мои христианские убеждения, поддержка семьи и коллег — главные факторы. Если бы не было поддержки семьи, то я бы не смог осуществить такой огромной благотворительной работы.
Ведь в 2009 году я ушел с относительно спокойного, социально благополучного предприятия, где у меня была стабильная зарплата, уважение начальства, меня ценили. Я ушел в свободное плавание на какое-то нестабильное грантовое финансирование. Это был шаг в пустоту.
Это всё надо тянуть: проекты, зарплаты, оплата офиса, бухгалтерии, это все трудно. Работа напряженная, с людьми иногда не самыми приятными приходится взаимодействовать. Но ты понимаешь, что все равно нужно помочь, не бросить человека в сложной ситуации.
Я бы не справился, если бы не поддержка домашних. Когда старшему сыну десять лет было, он вместе с нами выходил, кормил бездомных. А сейчас ему 25, и он координатор пунктов питания, занимается расстановкой людей, всё это хозяйство на нём.
Ну и, конечно, вера моя — это главный фактор во всем. Логики, наверное, здесь никакой нет, это внутреннее убеждение.
— Вы работали на стабильной работе, не связанной с бездомными и заключенными, и нынешней, нестабильной, непростой, но важной. Где вы чувствовали себя более счастливым?
— Конечно, теперь. Я сейчас на сто процентов счастливый человек. У меня есть моя маленькая, но очень счастливая жизнь. Со своими трудностями, своими проблемами, но это моя жизнь. У меня прекрасная жена и дети, внук. Конечно, бывают огорчения, как и у каждого человека.
У меня есть община, есть мой Христос, который меня спас. Я ведь был на грани самоубийства в далеком 97-ом году. Конечно, эта жизнь отличается очень сильно от прошлой, где я выполнял какие-то обязанности, которые мне не нравились в жизни. Я их делал, потому что за это платили. Великая вещь делать то, что любишь.
Когда человек делает не то, что любит, возникает чувство бессмысленности и ожесточения. А я делаю, что люблю, что считаю важным и нужным. Даже жалобы с удовольствием пишу.
— Конечно, теперь. Я сейчас на сто процентов счастливый человек. У меня есть моя маленькая, но очень счастливая жизнь. Со своими трудностями, своими проблемами, но это моя жизнь. У меня прекрасная жена и дети, внук. Конечно, бывают огорчения, как и у каждого человека.
У меня есть община, есть мой Христос, который меня спас. Я ведь был на грани самоубийства в далеком 97-ом году. Конечно, эта жизнь отличается очень сильно от прошлой, где я выполнял какие-то обязанности, которые мне не нравились в жизни. Я их делал, потому что за это платили. Великая вещь делать то, что любишь.
Когда человек делает не то, что любит, возникает чувство бессмысленности и ожесточения. А я делаю, что люблю, что считаю важным и нужным. Даже жалобы с удовольствием пишу.
— Последний вопрос. Что бы вы хотели пожелать людям, которые думают об участии в общественном контроле?
— Перед тем, как идти в ОНК, нужно хорошо взвесить силы. Просто ради мандата, корочки, идти туда не стоит. Нужно быть убеждённым в важности прав человека и своего дела.
Опыт, знания можно получить. Но, если нет внутренней потребности и готовности помогать другим, без этой мотивации будет сложно. Потому что ты встретишься там со шквалом вопросов, жалоб и даже конфликтов.
Например, есть начальники учреждений, с которыми нормально можно общаться, а есть очень сложные люди, нужно быть готовым и к этому. По сути, работа в ОНК это всегда готовность к возможному конфликту. И главное, надо конструктивно разрулить его, а не просто поругаться со всеми. Гармонично сосуществовать, при этом защищая интересы людей, права которых нарушаются. Чтобы в тебе видели не врага, а конструктивного критика, готового к диалогу.
Думаю, мне удавалось быть тем, с кем администрация могла выйти на контакт, не видя упёртого барана. Человеком, способным к диалогу, с которым можно сесть и договориться.
— Перед тем, как идти в ОНК, нужно хорошо взвесить силы. Просто ради мандата, корочки, идти туда не стоит. Нужно быть убеждённым в важности прав человека и своего дела.
Опыт, знания можно получить. Но, если нет внутренней потребности и готовности помогать другим, без этой мотивации будет сложно. Потому что ты встретишься там со шквалом вопросов, жалоб и даже конфликтов.
Например, есть начальники учреждений, с которыми нормально можно общаться, а есть очень сложные люди, нужно быть готовым и к этому. По сути, работа в ОНК это всегда готовность к возможному конфликту. И главное, надо конструктивно разрулить его, а не просто поругаться со всеми. Гармонично сосуществовать, при этом защищая интересы людей, права которых нарушаются. Чтобы в тебе видели не врага, а конструктивного критика, готового к диалогу.
Думаю, мне удавалось быть тем, с кем администрация могла выйти на контакт, не видя упёртого барана. Человеком, способным к диалогу, с которым можно сесть и договориться.
Ещё важна готовность обсуждать самые острые проблемы, начиная от плохого качества еды и медицины, до вопросов людей, которые принадлежат к низшей тюремной касте. Мы эти темы поднимали с руководством в кабинете, по-честному говорили, как есть. Права человека — это обо всех.
Естественно, я считаю, что тюремная иерархия, вредит. Это явление ненормальное в корне, в том числе, с точки зрения Евангелия. Христос пришел для всех, для него нет ни эллина, ни иудея.
Не так давно на приёме человек рассказывал, что в их церкви в колонии, когда заходили люди из низшей касты, сначала их сторонились, а потом вообще пускать перестали. Если твое сердце открыто для Бога, ты не можешь так поступать. Кто ты, что судишь человека? Это отвратительно, такого не должно быть.
У себя в организации я никого не делю, не спрашиваю об этих вещах. Люди приходят, значит им нужна помощь. Члену ОНК особенно важно научиться видеть человека в каждом.
Интервью: Алексей Сергеев
Не так давно на приёме человек рассказывал, что в их церкви в колонии, когда заходили люди из низшей касты, сначала их сторонились, а потом вообще пускать перестали. Если твое сердце открыто для Бога, ты не можешь так поступать. Кто ты, что судишь человека? Это отвратительно, такого не должно быть.
У себя в организации я никого не делю, не спрашиваю об этих вещах. Люди приходят, значит им нужна помощь. Члену ОНК особенно важно научиться видеть человека в каждом.
Интервью: Алексей Сергеев
Заинтересовались общественным контролем в местах принудительного содержания и деятельностью ОНК?
Узнать больше →
Узнать больше →
«ОНК в лицах»
Читать другие истории проекта:
Идея проекта: Ирина Протасова
Над проектом работали: Наталья Ускова (интервью, тексты) и Алексей Сергеев (интервью, тексты, вёрстка, дизайн)Связаться с нами:
E-mail: onk.faces@hotmail.com
